Рейчел думала – впрочем, конечно же, с радостью – о том, что по крайней мере у Вилли есть собственный дом и доход, достаточный для жизни. И вдобавок Роланд, а это замечательно. Сама она потеряла человека, которого любила больше всех на свете (Сид было всего пятьдесят, когда она умерла), а гнев Вилли и ее обида на то, что Эдвард ушел от нее, казались следствием скорее гордыни, чем любви.
Но все эти мысли остались невысказанными. Сидя у камина, они поужинали макаронами с сыром и грушевым компотом и беседовали друг с другом особенно любезно, выкуривая по последней сигарете.
* * *
На следующее утро они отправились в дом Сид, и Вилли, ужаснувшись его запущенности, тактично предложила прислать сюда свою приходящую помощницу по хозяйству, миссис Джордан, чтобы привести его в порядок, а уж потом показывать агенту. А тем временем, решила она, Рейчел неплохо было бы забрать из дома все нужные ей вещи и общими усилиями решить, что делать с остальным.
– Осталась одежда Сид, – сказала Рейчел, – и я была бы чрезвычайно признательна, если бы ты побыла со мной, пока я ее разбираю. Наверху есть старый чемодан, я увезу его в Хоум-Плейс.
Так и поступили. Вилли уговаривала ее остаться еще на одну ночь, но Рейчел объяснила, что договорилась, чтобы ее встретили в Бэттле, поэтому должна успеть на поезд, отходящий в половине пятого с Чаринг-Кросса. Вилли пообещала заняться уборкой дома и назначить встречу с агентом.
Большей любезности и представить нельзя, думала Рейчел, устраиваясь в поезде. Главной причиной ее желания вернуться был грандиозный праздник, который она задумала устроить в доме, и теперь расстраивалась, что Вилли не сможет принять в нем участие.
Вдохновившись смелостью Рейчел, Вилли провела тоскливый вечер за разбором одежды и прочего немногочисленного имущества мисс Миллимент: ее трикотажных панталон, ее шерстяных фуфаек, до того застиранных, что они коробились и кололись, ее изношенных, заляпанных яйцом кардиганов, двух ее нарядных туалетов – бутылочно-зеленого шелкового джерси и комплекта из жакета с юбкой жуткого бананового оттенка. Вилли сложила ее макинтош, который десятилетиями не видел дождя, ее трогательно-щегольские шляпки с перьями фазана или искусственными маками, ее практичные чулки, которые вечно спускались гармошкой, ее туфли на шнуровке, некоторые с протертыми до дыр подошвами. Среди ее пожитков были наручные часы, альбом с фотографиями – там нашелся и деспотичный с виду бородач, явно приходившийся ей отцом, и ее братья – в матросских костюмчиках, оксфордских фланелевых брюках, джемперах с узким вырезом, в армейской форме, а потом, на отдельной странице – крошечная выцветшая фотография щуплого молодого человека с великолепной шапкой волос и тревожным выражением лица… Вилли понятия не имела, кто он. Потом еще книги – сборники стихов: Теннисона, Китса, Вордсворта, Уолтера Сэвиджа Лэндора, Блейка и Хаусмана. «Элеонора Миллимент» было написано на каждой. В ее молитвенник были внесены записи обо всех детях, которых она учила, с датами их рождения и браков, а иногда и смерти, выписанными бисерным почерком, черными чернилами.
Было уже темно, когда она закончила – усталая, упавшая духом, но вместе с тем вздыхающая с облегчением; она оставит себе книги и альбом, а от остального избавится. В доме было тихо – так тихо, что даже из комнаты мисс Миллимент она услышала треск полена, упавшего в камине в гостиной. Она страшно скучала по Лидии: по ее театральным сплетням, по восторгу от успеха пьесы Клэри. Она купила две отбивных – себе и Рейчел, на случай, если та согласится остаться; притворив дверь комнаты мисс Миллимент с ее зябким затхлым воздухом, она спустилась в кухню, пожарить себе отбивную, которую решила съесть с хлебом и маслом, включив радиоприемник для компании. Рассказывали о первом в Великобритании скоростном шоссе, которое только что открыл мистер Макмиллан – восемь миль в объезд Ланкастера, «первый проблеск того, что еще только предстоит». Королева, находясь в Бристоле, сделала первый междугородний звонок в Эдинбург, где лорд-провост ждал у аппарата возможности побеседовать с ней. Ожидалось похолодание, кое-где временами моросящий дождь, в некоторых районах заморозки. Джину осталось на одну маленькую порцию, и она сдобрила его сухим мартини.
После новостей объявили концерт произведений Малера и Шостаковича; ни того, ни другого она особо не любила, но все лучше, чем тишина.
Часть 10
Ноябрь-декабрь 1958 года
Эдвард
В понедельник утром новости о компании «Казалет» получили огласку.
– Я просил всех собраться у меня в кабинете к одиннадцати, – сказал Хью Эдварду. – И надеялся, что днем ты съездишь на пристань. С людьми ты умеешь общаться гораздо лучше меня. Помнишь ту забастовку, которую ты остановил тем, что просто вышел и заговорил с ними? Власти дали нам пять недель, начиная с сегодняшнего дня, я добился пособия в размере трехмесячного жалованья для старших сотрудников. А на пристани, думаю, можно сказать работникам, что у них есть немало шансов остаться на прежних местах под началом тех, кто выкупит компанию. – Последовала пауза, потом он продолжал: – В девять у меня здесь побывал Тедди. Он, похоже, узнал, что наши дела плохи, и разозлился, что его не предупредили. Я отослал его в Саутгемптон с запиской к Макайверу. Нашего бухгалтера я вызвал на это собрание на случай, если возникнут финансовые вопросы, на которые мы не сможем ответить.
– Правильно.
Выглядел бедняга ужасно, словно не спал всю ночь. Так, в сущности, и было. Выходные самого Эдварда с Дианой прошли кошмарно. Лишь в субботу она начала понимать, что у него не осталось денег в банке и жить предстоит только на его жалованье, которое он вскоре тоже потеряет. В конце концов ему пришлось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть с криком: «У меня не осталось денег! Никаких!» Только тогда до нее наконец дошло. Она сбросила его ладони с плеч – это было нетрудно, потому что он сразу устыдился своего натиска, – и ледяным тоном произнесла:
– Ну что ж, придется тебе найти другую работу. И как можно быстрее.
– Конечно, придется. Но в моем возрасте это не так-то легко. Боюсь, мы будем вынуждены продать этот дом и найти жилье поскромнее.
– Ты, видимо, забыл, что этот дом мой, а в мои намерения не входит продавать его.
Гром среди ясного неба. Такого ужаса он никак не ожидал, и то, что значили ее слова, пробрало его до костей.
– Диана! Ты, наверное, не всерьез. Мы же партнеры – мы женаты! Если ты откажешься продать этот дом, я банкрот.
Молчание. Она отошла от него к застекленным дверям, ведущим в сад. И там уже мягче, с отчаянием произнесла:
– Просто я никак не могу понять, как тебе удалось влипнуть так внезапно и ужасно. Это меня пугает. Как будто все вдруг стало ненадежным и небезопасным.
Ему хотелось сказать: «У нас же есть мы», но эти слова словно застряли у него в горле. Казалось, произносить их сейчас тоже небезопасно. Но решение оставалось за ним.
– Дорогая, – осторожно начал он, – я понимаю, как трудно тебе сейчас. И знаю, как ты любишь этот дом. Я твердо решил найти другую работу. Но мне еще выплачивать долги – задолженность банку, которая целиком и полностью моя вина. И я не вижу способа выплачивать их и платить за содержание твоего дома. Понимаешь, я так хотел дать тебе все, что я только могу, и перестарался.
