* * *
Джульет валялась в постели. Она уже выплакалась так, что слез больше не осталось, а теперь перекрутилась лицом вверх и уставилась в потолок. Казалось, наступил конец света. От Невилла не было ни слуху ни духу вот уже четыре недели, три дня и пятьдесят минут. В прошлый раз он водил ее в театр, где они смотрели какую-то жутко унылую пьесу (но он сказал, что ему понравилось, и ей пришлось согласиться, что она ужасно хорошая). Потом они ходили в китайский ресторан, где заказали много тарелочек с разными вкусностями вроде жареных клецек и креветок в темно-зеленых листьях, есть которые не надо. Невилл ел палочками, а она не стала – кусочки еды вываливались из их скользких кончиков. Она надела новое васильково-синее платье, купленное на распродаже в «Фенвике», и убила кучу времени, чтобы накраситься, но пришлось все стереть и начать заново. В итоге она нанесла на веки зеленые тени, приклеила искусственные ресницы – такие тяжелые, что глаза сами закрывались, на щеки – немного светлой основы, а когда красила губы огненно-красной, как почтовая тумба, помадой, вылезла за контуры, чтобы рот казался больше. Я определенно выгляжу по-новому, мысленно заключила она с оттенком нерешительной удовлетворенности.
Но Невилл, когда заехал за ней, взорвался хохотом.
– Ты прямо как помесь детеныша панды с маленьким зеленым привидением. Зачем ты ей это позволила? – Последние слова были адресованы Зоуи, которая, пожав плечами, ответила:
– Ее внешним видом я больше не занимаюсь.
На самом деле Зоуи была решительно против, но ее пренебрежительно осадили.
Невилл схватил Джульет за руку и потащил наверх.
– Я не позволю тебе портить свой небесный лик этой ерундой. Предоставь макияж мне. Я на нем собаку съел.
Онемев от возмущения и стыда за то, что ее выставили такой дурой перед матерью, Джульет в слезах плюхнулась на стул перед своим туалетным столиком. В комнате повсюду была разбросана одежда, постель не заправлена – совсем не то, что ей хотелось показывать кому бы то ни было, особенно Невиллу.
– Дорогая, не перестанешь лить слезы – будешь еще больше похожа на панду, – он набросил на нее спереди пижамную кофту. – Это чтобы не запачкать твое нарядное платье. Итак. Сначала надо оторвать эти штуковины. И лучше сделать это быстро, – он действовал так ловко и бережно, что больно не было совсем, и вскоре накладные ресницы уже лежали у него на ладони, как жуткие древние насекомые. Он стряхнул их в набитую доверху корзину для мусора.
Следующие полчаса он счищал с ее лица косметику, время от времени повторяя, что она становится все красивее, и она постепенно успокоилась и наслаждалась его прикосновениями и уверениями, что она слишком красива, чтобы делать хоть какой-нибудь макияж.
– Только подумай, какой ужас был бы, если бы дело обстояло совсем наоборот, – заключил он, когда закончил. – А теперь, дорогая моя Джульет, нам пора, или мы пропустим начало пьесы.
Вечер был божественный, и какое-то время ей хватало для счастья одних воспоминаний о нем и возможности хвастаться перед лучшими подружками в школе тем, что выходила в свет с таким шикарным спутником. Она могла написать ему письмо и отправить по новому адресу – недавно он перебрался в квартиру получше прежней, – но отвечать он не стал бы. Это слишком опасно, говорил он. Надо дождаться, когда она подрастет. Однажды она звонила ему – она часто пыталась, когда оставалась дома одна, – и в тот раз застала его, он подошел к телефону. Судя по голосу, он не очень-то обрадовался ее звонку, и она вскоре поняла, что ей нечего сказать. В трубке слышалась музыка, потом женский голос позвал: «Нев? Нев!»
– Мне пора, я занят, – сказал он и, прежде чем Джульет успела спросить о чем-нибудь, положил трубку.
А потом, сегодня за обедом, она спросила (совершенно будничным тоном), есть ли новости от Невилла, и ее отец сказал, что тот нашел новую модель, которой всерьез увлекся: журнал готовил большой материал по Кристиану Диору, который умер осенью, и Невилл делал снимки, шесть полос фотографий Серены в одежде от Диора, и да, Арчи видел их – они изумительны, «почти стоят того, чтобы ради них сходить к дантисту». Кто-то еще заметил, что если Невиллу вздумается сделать модель такой же знаменитой, как Сюзи Паркер или Бронуэн Пью, так и будет. «Особенно если он в нее влюблен».
Ей удалось высидеть несколько бесконечных минут, пока не сменилась тема, а потом она, сделав вид, будто поперхнулась, извинилась и убежала наверх. Какие там недели и минуты! Весь остаток жизни ей придется провести в тайных и невыносимых мучениях. Никто и никогда не поймет, каково это – любить так, как она, а потом вырвать того, кого любишь, из сердца. Он даже не предупредил ее! Если бы она не задала тот небрежный вопрос за обедом, она могла вообще не узнать ничего, пока не объявили бы о свадьбе. Но она почувствовала бы перемену в нем. В тот раз по телефону его голос звучал иначе, да еще эта музыка и женский голос – наверняка Серены.
Она попробовала представить, как она будет доживать свои дни, убитая горем. В каком-то историческом романе она читала, что героиня, разлученная с любимым, стала монахиней, провела в монастыре остаток жизни, коротко остриглась и непрестанно молилась о прощении за чувства к своему женатому возлюбленному. Если и она так поступит, решила Джульет, она прославится своей святостью и праведностью, будет поститься и отдавать свой хлеб птицам, выхаживать больных, с готовностью принимать любое унижение. И хотя другие монахини будут брать с нее пример, считая воплощением набожности, а настоятельница – называть ее «мое дорогое дитя», она останется смиренной и послушной, и когда умрет, весь монастырь будет оплакивать «нашу маленькую святую». Но некоторые фантазии заходят слишком далеко, и эта, словно не доведенные до готовности приторно-сладкие меренги, уже вышла далеко за пределы, когда еще могла показаться хоть сколько-нибудь правдоподобной. И вызвала лишь несколько взрывов истерического смеха и облегчение. Будущее не настолько безрадостно. Она живет не в ту эпоху, когда жестокие родители запирали своих детей в монастырях, если не удавалось подыскать им достойную партию. Вот закончится школа, и начнется настоящая жизнь. Само собой, печальная, но ей казалось, что от нее характер приобретет глубину и зрелость. В глубокий, мирный сон она погрузилась почти мгновенно.
Рейчел и Сид
До Рождества оставалась неделя, они находились в Лондоне. У Сид закончился курс химиотерапии, ее выписали из Марсдена – больницы, куда направил ее врач Рейчел. Сид удалось сохранить лечение в тайне от Рейчел, но это означало, что упоминать о Марсдене нельзя ни единым словом. Она так яростно настаивала на своем желании посещать врачей одна, что Рейчел уступила, испуганная ее жесткостью. Последние четыре недели выдались на редкость трудными для обеих. От химиотерапии Сид тошнило, находить хоть какую-нибудь приемлемую для нее еду становилось все труднее. Лучше всего шло сухое печенье, но после одного или двух она не выдерживала, спешила в туалет, и ее рвало. Это состояние было настолько ненавистно ей, что, как правило, ее выворачивало во второй раз. Если что и доставляло ей подлинное удовольствие, так это чашка очень слабого китайского чая с кружочком лимона.
