Она перечитала письмо столько раз, что выучила его почти наизусть. Сердце! Ее собственное сердце, казалось ей, буквально исколото, на нем нет живого места, оно все – сплошная кровоточащая рана, и уже не в состоянии выносить новые удары.
Выйдя из кафе, она зашагала к Гайд-парку, чтобы найти в укромном углу скамейку, выплакаться и, если повезет, немного оправиться от потрясения.
Ей вспомнилось, как она, когда у них все только начиналось, никак не могла поверить, что он в самом деле любит ее, сколько времени ей понадобилось, чтобы научиться доверять ему, каким терпеливым и ласковым он был и как она, купаясь в удовольствиях и ощущении тепла семейной жизни, наконец поборола собственное дрянное мнение о себе, а ее неуверенность отступила на второй план, вытесненная периодической нехваткой денег, тревогами из-за ее писанины и необходимостью вечно что-нибудь стряпать.
А теперь вот это. Эта засада; этот чудовищный, затасканный штамп. Женатый мужчина средних лет влюбляется в юную девушку, чья грудь не обвисла после кормления двух детей, на чьей безупречной (несомненно) коже нет ни морщинок, ни теней под глазами – последствий долгих месяцев бессонных ночей, да вдобавок наверняка опьяненную вниманием зрелого привлекательного мужчины, скорее всего, считающую положение, в котором она очутилась, невероятно романтичным и подбивающую его сбежать вместе с ней… Сколько уже это продолжается? Возможно, он месяцами пишет подобные письма, но его решимость легко оказывается сломленной ее трогательными, исступленными ответами… А это значит, ей, Клэри, он лжет уже много месяцев…
Наконец выплакавшись так, что слез не осталось вовсе, она вдруг разозлилась – страшно разозлилась. Если он любит ее, то не имеет права писать подобные письма. В них она выступала просто-напросто как долг – ответственность, наряду с детьми. Мысль о детях окончательно разъярила ее. Как он мог так поступить с ними?
К тому моменту она успела убедить себя: он предоставит ей до конца жизни самой справляться с двумя несчастными детьми, в нужде, когда денег хватает, лишь чтобы прокормить их, и вдобавок ей придется скрывать от них, что ее сердце разбито, и ни в коем случае не настраивать их против отца-изменника. А когда дети подрастут и покинут ее, ей останется только доживать жизнь в одиночестве. Но будущее, каким бы безрадостным и ужасным оно ни казалось, не шло ни в какое сравнение с настоящим. Как долго она была так чертовски уверена, что он любит ее, а он все это время любил другую и лгал ей? Сколько длилось это унижение? Неужели весь его класс в Камберуэлле знал – или, по крайней мере, догадывался – о том, что происходит? Как она могла оказаться настолько нечуткой, чтобы не уловить в нем перемену? И как ей теперь относиться к нему… к Арчи?
Его имя, произнесенное мысленно, вызвало новый взрыв рыданий – Арчи, Арчи; повторяя это имя, она поняла, что все еще любит его. Ну разумеется! Вот почему так больно. Я по-прежнему люблю его и понятия не имею, как перестать. Он эгоист, лгун, он подлец, он ни на минуту не задумался о несчастных Гарриет и Берти – или обо мне, если уж на то пошло: как же я могу любить его? У нее кончились бумажные платочки, в ход пошел длинный ситцевый шарф. Поднявшись со скамьи, она двинулась на север по Парк-лейн. Она потребовала бы у него объяснений сразу, как только он вернется домой, но при детях нельзя. Дойдя до Мраморной арки, она завернула в первый попавшийся магазин и купила пачку сигарет. Сейчас полдень, а он должен вернуться не раньше шести.
* * *
День, которого Арчи опасался уже давно, полностью оправдал его худшие ожидания. Он начался с неожиданно холодного утра, а единственный теплый пиджак остался со вчерашнего вечера в мастерской. Когда он вошел в класс, где преподавал, там была она. При виде ее у него дрогнуло сердце, и он поспешил усмирить его неестественным раздражением. Либо она ослушалась его, либо не получила письмо.
А он-то в муках готовился к тому, что на уроке не увидит ее – в ее заляпанном краской синем комбинезоне, с ее чудесными рыжевато-золотистыми волосами, безжалостно стянутыми в конский хвост, – и это было почти выше его сил. Целых два часа, и все это время придется сосредоточенно учить остальных мелких паршивцев. Почувствовав, что она смотрит на него, он ответил ей единственным неумолимо-строгим взглядом. Затем поставил натурщицу в позу и объяснил ученикам, чего от них хочет.
Обходя класс после первого перерыва, ее он оставил напоследок. А когда наклонился, словно для того, чтобы рассмотреть вблизи рисунок, сказал:
– Почему ты здесь? Не получила мое письмо?
– Какое письмо? Нет. Какое? – Вид у нее был перепуганный.
– Сейчас не могу объяснить. Но сегодня вечером никакого кофе. Мне надо домой. – И пока говорил это, вдруг со всей отчетливостью вспомнил, что положил письмо в карман своего кожаного пиджака, собираясь вчера отправить его по пути домой. И, конечно, забыл пиджак в мастерской. Так и не отправил. Вот болван! – Не волнуйся, – уже мягче продолжал он. – Мне просто надо было написать тебе. И я, боюсь, забыл отправить письмо.
Теперь он сгорал от стыда за себя. Определенно трусливый способ попрощаться с ней, но надо же было что-то делать. Принять это решение, да еще написать об этом стоило ему стольких душевных терзаний. Невозможно дать кому-либо отставку по-доброму или щадящим способом, твердил он себе, с трудом одолевая дневные дела.
Он написал потому, что просто не доверял себе, не сумел бы сохранить верность своему решению, будь она рядом – несомненно, в слезах, с возражениями, уверениями в любви, – если бы она кинулась к нему на шею, умоляя подумать еще раз, уверяя, что ей нет дела до брака и она готова довольствоваться малым, лишь бы иногда быть с ним. Он понимал, что последние обещания – неправда, и вместе с тем знал, что она об этом не подозревает.
Он был ее первой любовью и знал – или еще помнил, – насколько сильной и неповторимой она кажется для тех, кто попался в ее ловушку.
Она переживет – и, наверное, гораздо быстрее, чем он.
Но по крайней мере, этим своим решением и его изложением на бумаге он избавил свою дорогую Клэри от мучений. Потому что, разумеется, любил и ее.
Все это чушь – что невозможно любить несколько человек одновременно; может, для женщины это и так, но для мужчины явно нет. «Я не искал, в кого бы влюбиться; меня просто пронзило – нежданно-негаданно». Отчасти ему хотелось так и сказать Клэри – в доказательство, что он настолько любит ее, что готов ради нее пожертвовать всем. Но это была бы ошибка: слишком шаткое душевное равновесие Клэри не выдерживало даже умеренных потрясений – в конце концов, письмо для того и предназначалось, чтобы завершить роман (который так и не дошел до стадии физической близости). Все, что ему оставалось теперь, – стараться не думать о Мелани, пока она не поблекнет, не растворится в прошлом. В итоге он думал о ней непрестанно всю долгую поездку на автобусе до дома. И решил завернуть в паб на Эбби-роуд, прежде чем идти к семье. Выпив, он немного согреется; ему казалось, что он гибнет, а паб представлялся чем-то вроде нейтральной полосы между Мелани и Клэри.
