– Сейчас принесу воды, дорогая.
Графин пустовал. Рейчел нашла в ванной бутылку молвернской воды, но когда вернулась с ней, ее мать была уже мертва.
Дюши так и не сменила позу на высоких подушках, которые она особенно любила: одна рука на одеяле, другая сжимает косу, в которую Рейчел каждое утро заплетала ее волосы. Глаза остались открытыми, но прямота и подкупающая искренность, которые всегда читались в них, исчезли. Невидящий взгляд устремлялся в никуда.
Потрясенная Рейчел, не задумываясь, взяла поднятую руку матери и осторожно положила на одеяло к другой. Одним пальцем она бережно закрыла ей глаза, наклонилась поцеловать в прохладный белый лоб, а потом застыла на месте, и на нее обрушился шквал бессвязных мыслей – будто внезапно открылся некий шлюз. Воспоминания детства. «Нет никакой лжи во спасение, Рейчел. Ложь – это ложь, и прибегать к ней нельзя никогда». Как Эдвард выпалил ей, встав на кровати: «С ябедами я не разговариваю». Но ему влетело, и больше он никогда так не делал. Душевное равновесие, которое редко казалось нарушенным – разве что однажды, после проводов во Францию Хью и Эдварда, восемнадцати и семнадцати лет от роду соответственно, со спокойной улыбкой, пока поезд медленно отходил от вокзала Виктория. А потом она отвернулась и вынула крошечный кружевной платочек, который всегда носила под наручными часами. «Они же еще мальчишки!» Снизу на запястье этой же руки была маленькая, но заметная клубничная родинка, и Рейчел вспомнилось, как она гадала: может, платочек она для того и носит, чтобы скрыть ее, и как ей вообще пришло в голову беспокоиться о таких пустяках. Но Дюши случалось и плакать: от смеха – над выходками Руперта, который с малых лет смешил всех вокруг; над детьми Руперта, особенно Невиллом; над людьми, которых она считала напыщенными; слезы так и струились у нее по лицу. А еще – над циничными викторианскими стишками: «Парень с винтовкой, веселый и ловкий. Винтовка бах, парень – в прах» и «Папа, в чем-то красном рельсы! В клюквенном варенье? – Тише, дети, это мама после столкновенья». И музыка трогала ее до слез. Она была удивительно талантливой пианисткой, играла дуэтом с Майрой Хесс, обожала Тосканини и его записи симфоний Бетховена. Наряду с умеренностью, правил которой она придерживалась (не мазать тост к завтраку сразу и сливочным маслом, и джемом; жареное мясо подавать на стол сначала горячим, его остатки – холодными, а под конец – мелко нарезать и смешать с отварными овощами; тушеную рыбу – раз в неделю, к ней фруктовый компот и бланманже, которое Дюши называла «формочки», или рисовый пудинг), у нее имелась еще и частная жизнь, а в ней, помимо музыки, – садоводство, которое она обожала. Она выращивала в особом парнике крупные ароматные фиалки, в саду – сортовую гвоздику, темно-красные розы, лаванду, любые растения со сладким, приятным запахом, и вдобавок всевозможные плоды, фрукты и ягоды: желтую и красную малину, помидоры, нектарины, персики, виноград, дыни, клубнику, огромный красный десертный крыжовник, смородину на джем, инжир, ренклоды и другие сливы. Детей манили в Хоум-Плейс вазы, полные выращенных Дюши фруктов.
Ее отношения с Бригом, ее мужем, были всегда окутаны покровом викторианской таинственности. Будучи ребенком, Рейчел воспринимала родителей только применительно к себе: ее мать, ее отец. Но проведя в одном доме с ними всю свою жизнь и продолжая беззаветно любить их, она с возрастом научилась относиться к ним как к двум нисколько не похожим друг на друга людям. Они и впрямь были совершенно разные. Бриг – общительный до грани эксцентричности, способный привести домой к ужину кого угодно, познакомившись в клубе или в поезде по пути домой, а иногда и пригласить гостей на выходные, даже не подумав предупредить своих домашних – им он представлял новых знакомых как увлеченных рыбаков или охотников и тут же демонстрировал свой недавний трофей – очередного лосося, оленя или дикого гуся. После чего Дюши – с еле уловимым оттенком упрека – невозмутимо подавала гостям отварную баранину и бланманже.
Затворницей она не была, но ее полностью устраивала собственная разрастающаяся семья, дети и внуки, и всех трех своих невесток она приняла благосклонно. Но личный мирок она хранила в строгой тайне: проделки ее детства (в духе «яблочный пирожок в постели»), в том числе дерзкие игры в «сардинки» в некоем уединенном шотландском замке, всплывали лишь мельком, когда она утешала рассказами кого-нибудь из внуков, свалившегося с дерева или сброшенного с седла пони. Ее отец, дедушка Барлоу, был видным ученым, членом Королевского общества. Из четырех сестер она считалась красавицей (хотя всегда казалось, что она понятия об этом не имеет). Зеркало, учила она Рейчел, существует для того, чтобы проверять, гладко ли причесаны волосы и не криво ли приколота брошка.
В преклонных годах, когда занятия садоводством стали затруднительными, Дюши регулярно ходила в кино, в основном на Грегори Пека, от которого была без ума…
Я слишком мало расспрашивала ее. Почти ничего о ней не знала. Рейчел, вспомнившую о пятидесяти шести годах, прожитых бок о бок, сейчас это ужаснуло. Все эти утренние часы с приготовлением тостов, пока Дюши кипятила на спиртовке воду для чая, все летние дни, проведенные в саду у дома, весь этот уют маленькой столовой, когда снаружи холодало, в дни каникул – с внуками, которым полагалось съедать один ломтик простого хлеба с маслом и лишь после этого получать джем или кекс, но гораздо чаще – только вдвоем: Дюши подшивала на машинке шторы для Хоум-Плейс, шила красивые платьица из индийского шелка, синие и вишневые, с вафельными сборками – сначала для Рейчел, затем для внучек – Луизы и Полли, Клэри и Джульет, и даже для мальчишек, Тедди, Невилла, Уиллса и Роланда, пока им не исполнялось три или четыре года и они не отказывались носить девчоночью одежду, а Рейчел тем временем сражалась с вязанием для начинающих – шарфами и рукавичками. Сколько их было связано за нескончаемые годы войны – один страшный месяц за другим с вечным ожиданием писем и ужасом перед телеграммами…
Она росла единственной дочерью в семье, и если не считать трех полных невыносимой тоски лет, проведенных в закрытой школе, ни разу не покидала дом надолго. Каждые каникулы она умоляла разрешить ей остаться – «за каждый волосок на моей щетке там делают замечание по поведению», помнится, всхлипывала она, и Дюши ответила на это: «Так не оставляй на ней ни волоска, мой утеночек».
Ее жизненная роль сводилась к тому, чтобы заботиться о других, не удостаивать вниманием собственную внешность, понимать, что мужчины важнее женщин, ухаживать за родителями, устраивать семейные трапезы, распоряжаться слугами, которые все до единого, как мужчины, так и женщины, обожали Рейчел за ее заботы и неравнодушие к их жизни.
Но теперь, когда не стало обоих родителей, казалось, что и труд всей ее жизни завершен. Теперь она могла проводить с Сид столько времени, сколько они обе пожелают; тревожащее чувство свободы свалилось на нее; вопрос, услышанный однажды от юного ученика школы, где поощрялось свободомыслие – «должны ли мы всегда делать то, что нам нравится?» – относился теперь и к ней.
Она отдавала себе отчет, что стоит возле смертного одра своей матери, ошеломленная бессвязным потоком мыслей, понимала, что плачет, что у нее невыносимо болит спина и что дел предстоит еще множество: позвонить врачу, связаться с Хью – он наверняка не откажется обзвонить вместо нее остальных, Эдварда, Руперта и Вилли, – и конечно, с Сид. Надо еще объявить слугам… и тут она спохватилась: с тех пор, как закончилась война, прислугу в доме составляли мистер и миссис Тонбридж; дряхлый садовник, которому артрит в последнее время не давал даже скосить траву на лужайках; девушка, трижды в неделю приходившая убирать в доме, и Айлин, уезжавшая домой ухаживать за больной матерью и уже успевшая вернуться. Рейчел перевела взгляд на свою дорогую мать: она выглядела умиротворенно и удивительно молодо. Вынув белую розу из вазочки, Рейчел вложила в руки Дюши. Маленькая родинка клубничного цвета на запястье стала заметнее, часы съехали на кисть. Рейчел сняла их и положила у постели.
