Я пристально наблюдал за всем происходящим. И вот из глубины дома вышел человек с большим белым ведром в руке – оно было наполнено до краев темным пивом, – а в другой руке он держал пустую кружку, примерно на пинту. Как только он поравнялся с первым же человеком у двери – опустил кружку в ведро, наполнил ее и, протянув ему, сказал:
– Прими-ка это от меня.
По-моему, сказанное им прозвучало довольно странно. Наблюдая из угла, я прекрасно понимал, что парень тот опустошит кружку в два счета: я давно знал взявшего ее в руки как горького пьяницу, и следы этого ремесла были хорошо видны у него на лице.
Насколько я видел, сидя в углу, никто из тех, кому подносили пиво, не отказывался – ни от того, чтоб выпить из общего ведра, ни от самого угощения, что в нем было, – до тех пор пока очередь не дошла до меня. Я отказался. Разносивший пиво очень удивился. Не то чтобы я хотел нарушить традицию – я никогда так не поступал, – но мне совсем не был интересен напиток, который разливали; и по чести сказать, мне никогда не нравился его вкус. Увидев это, тот, кто знал, к чему у меня лежит душа – а это был сам хозяин дома, – повернулся, взял бутылку виски и стакан и сказал второму:
– Ты что ли не знаешь, что он темного не пьет?
Он налил мне из бутылки полный стакан, и я выпил. И в самом деле, это оказалось то, что мне было нужно, потому что я все еще не пришел в себя, проведя столько дней вдали от дома. Заметь, не то чтобы я терпел какие-то лишения с тех пор, как уехал, но все же прав был тот, кто сказал, что в гостях хорошо, а дома лучше.
Я взглянул туда, где у ног покойницы в конце стола горели свечи. Там на стульях сидели двое и курили табак, затягиваясь трубками. Все это занятие было мне скорее неприятно. Один из них резал табак и крошил его, а другой измельчал и набивал трубки. Я жалел их гораздо больше, чем завидовал им, потому что еще прежде слишком часто видел, как добрый человек может упасть в обморок от такого занятия. Едва я об этом подумал, как один из них свалился со стула, всей спиною рухнув на двух дородных женщин – они в это время были заняты тем, что старались запалить пару длинных трубок, только что набитых табаком. Для этого у них не было ничего, кроме спичек. Но даже у машины ушел бы целый день на то, чтобы зажечь все спички, которые они успели потратить без толку, а трубки меж тем так и не зажглись.
Так-то. Но я еще не закончил рассказывать про человека, упавшего со стула. Когда он обрушился на тех двух женщин, о которых я упоминал, обе не то чтобы обрадовались. Потому что он упал прямо на них и сломал две трубки под корень прямо у них во рту – сразу после того как им почти удалось завершить свой тяжкий труд, потратив очередную спичку на свое бесполезное занятие.
В то время как этого мужчину поднимали и пытались поставить на ноги (хотя он, конечно, не заслужил такого звания, и вряд ли его можно назвать иначе, чем поганец, потому как если бы на его месте был настоящий мужчина, он бы остановился гораздо раньше, чего этот под воздействием табака сделать уже не мог), – так вот, когда его поднимали, он был все еще без сознания. Кто-то посоветовал дать ему воды, другой предложил дать ему чуток спирта, но лично я сказал дать ему еще табаку сколько влезет, потому что, верно, только это ему и нужно!
Я был не слишком доволен, когда увидел, как он крутится вокруг табака, поскольку знал, что винить ему будет некого, кроме себя и собственной тупости. Я дал совет хозяину дома вышвырнуть его на задний двор и сказал, что болезнь его не смертельная. Бесстыдника увели с того места, где он упал, и только его стали выводить, как я услыхал от одной из женщин такие речи:
– Пусть тебе трубка и табак в другой раз пригодятся на собственных похоронах!
Сказав это, она взглянула на вторую женщину и ткнула ее, но та не проснулась и даже не пошевелилась.
– Черт тебя возьми, рано же ты отвалилась!
Тут она попыталась встряхнуть ее покрепче, но и тогда вышла примерно та же история. Подошли две женщины с чашкой чистой воды, ей дали чуть попить из ложечки и начали понемногу приводить в чувство.
Как я уже сказал, мне все было очень хорошо видно из того угла, куда меня посадили. Кроме того, мне нравилось за всем наблюдать, потому что это были первые поминки за пределами Острова, на которых я вообще присутствовал.
Рядом со мной сидел благообразный мужчина с хорошей речью, выпускавший клубы дыма из красивой белой трубки.
– Интересно, что же случилось с тем человеком, который набивал табак в трубки? – спросил он у меня. – С тем, который упал. Я его с тех пор не видел. Собственная негодная натура его подвела, потому что не было у него силы заниматься такими вещами. К тому же, – добавил мужчина, – он выпил целую пинту спиртного – и сам он, и те две женщины, на которых он упал. Одна потом тоже упала.
– Но это, должно быть, очень крепкая женщина, раз она выпила столько, сколько впору мужчине.
– Она получила в руки бутылку от хозяина дома, чтобы разделить ее на троих, и, наверно, половину успела влить в себя.
– Думаю, они очень невежливо обошлись с тобой, не предложив выпить.
– Пятнадцать лет прошло с тех пор, как я выпил последнюю каплю, дьявол меня побери! – сказал он. – И что б ты ни говорил про того тинкера
[130], так эти две женщины сами легко способны заглотить все спиртное и табак в Корке. И те трубки, что они тогда держали во рту, набивали с начала поминок уже третий раз.
Я видел самодельный стол посередь кухни. Вокруг него постоянно крутились страждущие. И откуда бы они ни подходили, их все время утихомиривали. Сейчас им наливали чай. На столе всего было вдосталь, и каждый мог набирать себе сам – белый хлеб, варенье и чай, – правда, масла не давали, что в подобных домах было делом обычным. Я бы приблизился к столу одним из последних, но наш хозяин подошел ко мне раньше и помог мне передвинуться вместе со стулом в такое место, откуда я легко мог взять все, что только нужно. Потом он повернулся ко мне и сказал:
– Ты – не то что остальные. Они здесь у себя дома, а ты проделал к нам долгий путь.
Я взял всего понемногу, но не сверх границ, потому что не хотел выделяться в таком месте, где было полно людей отовсюду. Пусть я и родился на острове посреди широкого моря, никто не мог бы упрекнуть меня в том, что у меня дурацкое поведение или плохие манеры, куда б ни ступала моя нога. Но это не значило, что я искал похвалы, даже если, как мне кажется, я ее заслуживал. Просто мне нравится поступать с каждым по-честному, так почему же мне не относиться честно и к себе? Но благодарить за эти поступки следует не меня, а Господа всемогущего, который дает нам возможность поступать по справедливости.
