Некоторые были склонны объяснять пуританские нравы замбийской столицы климатическими особенностями. Действительно, высокогорье вкупе с африканским солнцем способствовало приходу ранних снов. Но, думается, главная причина заключалась в деревенских традициях. До провозглашения Абуджи столицей Нигерии, а Ямусукру – столицей Кот-д’Ивуара, главный город Замбии считался на континенте одним из самых юных. Долгое время Лусака оставалась небольшой железнодорожной станцией, окруженной фермами. Даже на центральной Кайро-роуд, вытянувшейся к небу после независимости, остались несколько старых одноэтажных строений с характерными крышами, привнесенными в Южную Африку переселенцами из Голландии. Когда-то из таких домов состоял весь город, точнее – поселок. О тех временах напоминают районы Эммансдейл и Макени, унаследовавшие названия от стоявших на их месте ферм.
Сам город именуется по названию крааля
[2] мелкого вождя племени лендже, входящего в группу племен тонга. Первый белый поставил там палатку в 1902 году, и вплоть до окончания Первой мировой войны на почтовых отправлениях значилось истинное туземное имя – Лусаакас.
Толчок развитию будущей столицы дала железная дорога, которую с юга, от Кейптауна, вел на север, к Каиру, феноменально упорный и по-своему гениальный строитель Британской империи Сесил Родс. Рельсы достигли Лусаки в 1906 году, два года спустя появился первый магазин, а еще через два – школа. Большинство учеников были детьми буров или африканеров – потомков голландских и французских переселенцев-протестантов, мигрировавших с юга континента. Отсюда и сохранившиеся элементы староголландской архитектуры. Многие из первопроходцев нашли упокоение на небольшом старом кладбище в районе Роудс-парк, где находился корпункт ТАСС. Их имена и поминальные слова на африкаанс до сих пор, хотя и не без труда, можно прочесть на покосившихся, разбитых памятниках.
В 1917 году паровоз доставил в Лусаку первый автомобиль – большой и просторный, с деревянным полированным корпусом и максимальной скоростью десять миль в час. Поглазеть на диковину сбежалась вся деревня, дотоле лицезревшая лишь повозки, запряженные быками.
Постепенно вырастали жилые, административные здания, мастерские. И все же, когда в 1930 году, зимней августовской ночью на станцию прибыл правительственный чиновник, выбиравший место для нового административного центра колонии Северная Родезия, Лусака показалась ему скорее захудалым пограничным пунктом, чем городом. «Самое бесплодное и пустынное место в Северной Родезии. Ветреное, холодное и жалкое», – написал он в докладной.
Тем не менее в пользу Лусаки сыграл ее здоровый, не вызывающий малярии климат и центральное положение. В мае 1935 года новую столицу провозгласили с приличествующей обстоятельствам помпой. Но только в 1962 году, после завершения строительства собора Святого Креста, Лусака получила полное право именоваться городом. К тому времени в ней обитали почти сто тысяч человек, а сейчас население приближается к двум миллионам.
Постоянно живущих белых осталось несколько тысяч, и большинство из них – люди весьма почтенного возраста, решившие после провозглашения независимости не возвращаться на историческую родину. Некоторым повезло найти на новом месте собственную нишу. Одного, вернее одну из таких счастливиц я встретил на вернисаже. На самом деле наше знакомство состоялось в первую же минуту пребывания на замбийской земле, только я об этом не догадывался. Гэбриел Эллисон, так звали художницу, знает каждый, кто хотя бы раз побывал в столице Замбии, пусть даже пролетом. На выходе из международного аэропорта пассажиров встречает одно из ее самых масштабных творений – огромное панно с изображением экзотических представителей замбийской фауны. Потом произведения Эллисон, созданные исключительно на местном материале, сопровождают повсюду: в гостиницах, конференц-залах, холлах общественных и частных зданий.
Многометровое панно, живописующее идиллическую сценку из жизни счастливой чернокожей семьи, высилось и у въезда в дом Гэбриел, стоявший в одном из престижных, бывших «белых», районов Лусаки. Тем большее удивление я испытал, узнав, что в жилах художницы нет ни капли африканской крови. А главным направлением ее творчества стали не монументальные работы, а миниатюры – почтовые марки.
– Тяга к контрастам у меня от отца, – рассказала Гэбриел. – Большой был непоседа и страстный любитель розыгрышей. Он и надо мной подшутил уже при рождении. Вот назвал мужским именем, и что будешь делать?
Прежде чем осесть в Северной Родезии, отец Эллисон вдоволь попутешествовал по свету: работал репортером английской газеты в Китае во время «боксерского» восстания, воевал на фронтах Первой мировой, наведывался в Австралию и Канаду, а в итоге обосновался в Мексике. Приобрел асьенду, завел скот, но разразилась революция, и от дома осталось пепелище. Тогда отец ухватился за подвернувшееся кстати предложение поработать в администрации одной из северородезийских провинций.
Эллисон-старший остался верен себе и в Африке. До того, как остановить выбор на Лусаке, он вместе с молодой женой исколесил всю страну. Поначалу казалось, что фортуна сменила гнев на милость. На золотых рудниках удалось подзаработать. Но нагрянула Великая депрессия, и все накопленное улетучилось, как дым. Жизнь пришлось начинать сначала. Постепенно, к концу 1930-х, она наладилась. Эллисон остепенился, купил маленькую ферму и из неприкаянного странника превратился в солидного фермера. В это светлое время и появилась на свет Гэбриел.
Первые уроки рисования она получила от родителей.
– Оба, несомненно, обладали способностями, а одна из родственниц отца была настоящим профессиональным художником, – вспоминала Гэбриел. – Но всерьез я заинтересовалась изобразительным искусством в христианской миссионерской школе, в которую пошла в пять лет.
Завершила художественное образование Эллисон в метрополии. Там же приобрела и еще одну профессию – инструктора верховой езды. Впоследствии она очень пригодилась.
– В отличие от многих я считаю, что начинающий творец, решивший стать профессиональным живописцем, писателем, музыкантом, актером, должен иметь еще хотя бы одну профессию, которой он мог бы зарабатывать на жизнь, – говорила мне Гэбриел. – Что касается живописи, то она может стать единственным источником дохода только тогда, когда художник достигнет известности. Во всяком случае, именно такая позиция принесла мне успех. К сожалению, большинство молодых коллег твердо уверены в том, что все обязаны пестовать их гений. Только и слышишь: правительство не сделало для нас то, местные власти не сделали для нас это… Хотя сами-то тоже пока мало что создали достойного.
Голос Эллисон звучал строго, но искренне и потому вызывал невольную симпатию.
– Мой совет – идите работать, а в свободное время самовыражайтесь, как вам заблагорассудится, – продолжала она. – Мнение о том, что ремесло мешает творчеству, – чепуха, ведь живопись – то сокровенное, что накопилось в душе и чем тянет поделиться с людьми. Живопись – не работа, а эмоциональный ответ на то, что тебя окружает. А если только и думаешь, как бы повыгодней продать картину, невольно начинаешь подстраиваться под вкусы публики. В этом случае ни о какой независимости, ни о каком творческом самовыражении не может быть и речи.
