Квартира была на третьем этаже. Внизу через узкий переулок было кафе, столики в саду, там люди пили пиво и ели чипсы. Ее увидели, кто-то помахал ей рукой. Она помахала рукой в ответ и поняла, что удрать через окно уже не получится. Да и высоко, ноги переломаешь.
Вдруг она услышала песенку Раймонда Паулса. Известная мелодия, но на латышском. Сначала тихо, потом громче, потом на весь дом.
Выскочила в коридор. В прихожей что-то мигало.
Ага! Это звонок. Светился экранчик видеодомофона. Хорошо было видно, что у подъезда стоит Борис. Она надавила клавишу с изображением колокольчика. Песенка замолчала. Потом – клавишу с изображением громкоговорителя.
– Ludzu? – спросила она нарочно не своим голосом.
– Аркадий Павлович дома? – вежливо спросил Борис.
– Labi! – сказала она и надавила клавишу с изображением ключа.
Открыла дверь, просто нажав на ручку, и ждала Бориса, заранее приготовив все слова. Что-то вроде «Сдал меня в аренду? Ну и говно же ты. Сколько получил? Не прикасайся ко мне!»
Но Борис воскликнул:
– Ты здесь! Я тебя нашел! – и протянул к ней руки.
Он был одновременно рад и растерян, и это ее на полсекунды обезоружило. Но только на полсекунды. Она отступила на два шага и сказала:
– Сейчас ты мне будешь врать. Сочинять истории. Как ты ему починил айфон за две штуки евро, штуку в руки, штуку в долг. За пять минут, пока я ходила пописать. Не надо. Помолчи. Он умер. Только что. Надо вызывать скорую и полицию. Иди сюда, поможешь.
Борис вошел в комнату, присвистнул, потом перекрестился. Потом покосился на нее и насмешливо спросил:
– Отчего же он, бедненький, умер?
– Дурак! – крикнула она.
– Батюшки! – сказал Борис, увидев бумажник, лежавший на столе.
– Не трогай! – закричала она еще громче.
– Да мне копейки чужой не надо! – фыркнул Борис. – Я так только, полюбоваться чужим счастьем! – взял его в руки, раскрыл. – Бабла-то, бабла…
Из бумажника выпал синий паспорт. Republic of Kenya. Значит, старик правду говорил, что он из дальних стран. Как это он выразился? Из стран неблизких. Она взяла паспорт. Его фамилия была Крейс.
В коридоре что-то громко щелкнуло.
– Аркадий Павлович! – крупный и рослый парень стоял в прихожей. В руках у него был большой кожаный бювар. Он расстегнул бювар, и вытащил пачку бумаг, и вот тут наткнулся глазами на нее; она вышла ему навстречу.
– Приветствую! – сказал парень. – Вы помощница Аркадия Павловича? – он произнес слово «помощница», сдерживая губы от усмешки. – Ага. А, вы, наверное, водитель? – обратился он к Борису, который тоже вышел в коридор. – Аркадий Павлович обещал тут подписать кое-какие бумаги. Скажите ему, Андрис принес кое-что на подпись… Сами передадите? – он не услышал ответа и нахмурился. – Или все-таки пропустите меня к нему?
Шагнул вперед, отодвинув ее плечом, через открытую дверь увидел лежащего на полу старика. Обернулся. Поглядел на них. У нее в руках был синий паспорт, а у Бориса – бумажник.
– Ну, молодцы! – закричал парень, метнулся назад, схватил с комода ключи и выскочил наружу.
Дверь захлопнулась.
Она услышала, как ключи поворачиваются в замках. Три ключа с тремя разными щелчками: плавный и глухой, гулко-грубый и совсем тонкий, нежный, как колокольчик.
– Всё, – сказала она и обняла Бориса.
– В смысле? – не понял он и тоже обнял ее.
– Нас заперли. В окно не выпрыгнешь. Сейчас приедет полиция. Мы теперь навсегда вместе, – шептала она. – Нас посадят в разные камеры, но мы все равно теперь вместе. Нас оправдают, я верю. Мы никого не убивали. Нас выпустят, и мы будем вместе. Жизнь чудесна, богата и весела. Волшебное чувство полноты жизни, надо только научиться это понимать и чувствовать. Давай танцевать, пока они не приехали. Медленный танец, в обнимку. Я хочу быть твоей женой. Я буду хорошей женой, вот увидишь. Потому что ты мой единственный. И я тоже твоя единственная. Я люблю тебя. Нам хорошо, нам всегда хорошо, поэтому у нас будет удача….
Раздалась музыка. Это полиция звонила в дверь. Корректно, по-европейски. Сначала позвонить, а уж потом – вскрывать.
Они прижались друг к другу и стали медленно танцевать. Она положила голову ему на плечо, он обнимал ее за талию, и казалось, что все хорошо и прекрасно, светло и радостно, любовно и нежно, как будто бы не было полиции у подъезда и на лестнице, как будто бы не было остывающего мертвеца в комнате за полуоткрытой дверью, как будто не было мертвецов в соседних домах и на кладбищах, мертвецов недавних, и старых, и совсем истлевших, как будто не было ста миллиардов мертвецов, едва спрятанных под тонкой коркой почвы, окутавшей еле теплый шарик Земли, которая тяжко одолевала космический мрак, океан, вьюгу…
дом на Беговой аллее
СОСЕДСКАЯ ДЕВОЧКА
Сережа после завтрака ушел, повязав галстук (вытащил из портфеля; вечером был без галстука), а Вера осталась в номере. Она не ходила на завтрак, а просто выпила стакан воды, не стала одеваться и сидела на кровати, подложив под спину две подушки и прикрывшись одеялом, и смотрела в окно. Там было свободное небо и кусочек крыши ипподрома. Башенка и далекий бронзовый конь. Тепло. Самое начало августа.
Гостиница называлась «Бега» и была совсем рядом с ее домом – она жила на Беговой аллее, то есть на той же самой улице, буквально через два дома, да-да, буквально! Но сегодня ей хотелось, чтобы всё было именно так. Сережа пошел получать свидетельство о разводе, она это знала, она ждала этого дня. Вроде бы формальность, бумажка, штамп – но всё-таки. С этого часа – уже другая жизнь.
Вдруг вспомнилось и само зазвучало в голове: «Как хотели мы этого часа!»
Сережа бы непременно придрался. Спросил бы, откуда эти слова, она бы ему прочитала стихотворение. Гумилев, «Игры». Она эти стихи для себя называла «Колдун». Совсем про другое. Про то, как римляне ждут, что на арене разные хищные звери растерзают пленного вождя аламанов. Кто такие аламаны? Наверное, алеманы, то есть древние германцы. Простительная ошибка. А этот вождь оказался колдуном, и все звери ему покорились. «Голодные тигры лизали колдуну запыленные ноги». Совсем не про то! Но строчка сама по себе хорошая.
«Как хотели мы этого часа!»
Сережа непременно сказал бы, что стихи вычурные, а цитата некстати. Он ее иногда этак слегка поучал. Мужские замашки. Ничего. Справимся. Кстати говоря, у него в поэзии был странный вкус. Любил Некрасова. На полном серьезе. Но не всего Некрасова, а две-три строчки. Говорил, насупившись:
– Нужно несколько строк. И всё. И хватит. Стихов не должно быть много. Морозно, равнины белеют под снегом, чернеется лес впереди. Не встретишь души на пути. Как тихо. И точка.
– Ты там всё перепутал! – смеялась она. – Там сначала Савраска плетется ни шагом, ни бегом…
