Маленькая подробность. Вот очаровательная фраза: «Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился».
Тут вот какая запятая. Председатель Ленинградского Союза художников в данном случае – это не просто какой-то абстрактный начальник, а весьма конкретный Кузьма Петров-Водкин (с 1932 по 1935), график и карикатурист Николай Радлов (1935–1937) или скульптор Матвей Манизер (1937–1941). Даже интересно – кто постукивал карандашом по столу и потом решил срочно устроить выставку молодого затираемого скульптора? Скорее всего, речь идет о Петрове-Водкине – хронологическое доказательство чуть дальше. Думаю, это не пустая придирка. Это все равно что написать: «…она пошла в Центральный Комитет, добилась приема у генерального секретаря, долго говорила с ним, горячилась, доказывала. Генсек чистил спичкой свою трубку, что-то прикидывал…» Вспомните, кто был тогда генсеком ЦК ВКП(б). Я ни в каком смысле не равняю Петрова-Водкина со Сталиным – я лишь говорю, что, когда на должности председателя сидит знаменитый художник, называть его просто «председателем» странно.
Персональную выставку молодого талантливого скульптора решили устроить, организовали и открыли (очевидно, получив все согласования во всех инстанциях) за две недели – скорость фантастическая, а если правду говорить, совершенно нереальная – от похода скромной сотрудницы к председателю до вернисажа.
Мне все-таки хочется, чтоб это был 1933-й, в крайнем случае 1934 год. Потому что в следующие годы в Ленинграде стало очень неуютно: «Кировский поток» 1935 года и далее Большой террор. Хотя на фоне «Кировского потока» ЛОССХ организовал «Первую выставку ленинградских художников» – так что всё может быть. Имея в виду социальную бесплотность рассказа «Телеграмма», я не удивлюсь, если его действие происходило в 1937-м, 1938-м и далее, до 1940 года. Хотя мне этого очень не хочется.
Но обратимся к главному. К отношениям матери и дочери. Начнем с малого – с денег. Дочь, которая уже несколько лет не навещает мать в деревне, раз в 2–3 месяца присылает ей перевод в 200 рублей. Много это или мало? Средняя месячная зарплата в эти годы как раз составляет около 200 рублей. Раз в два или три месяца дочь переводит матери свою месячную зарплату – то есть отдает ей от половины до 1/3 своего заработка. Это немало, тем более что у Насти нет других источников денег (в рассказе, во всяком случае, об этом не говорится). Ничего мы не знаем и о других источниках денег у матери. Очевидно, эти 100 или 70 рублей в месяц, присылаемые дочерью, – единственное, на что мать живет.
Дальше – гораздо интереснее.
Почему же мать живет в деревне, а дочь – в Ленинграде? Ведь мать не крестьянка и даже не скромная сельская учительница, которую дочь, получившая образование и работу в городе, оставила доживать в глуши. Нет! Мама – дочь известного художника. Она фактическая хранительница его мемориального дома в деревне. Даже если она не художница и не искусствовед – но она может поговорить о картинах, о петербургской жизни, о Париже, где она проводила лето со своим отцом и видела похороны Гюго… То есть дочь – третье поколение людей искусства, или причастных к искусству. На стене старого дома в деревне – картины отца и даже эскиз «Неизвестной» Крамского, подарок отцу от автора.
Кстати, сколько лет Катерине Петровне? Гюго умер в 1885-м. Значит, она самое маленькое 1875 года рождения (чтоб хорошо запомнила Париж и эти пышные похороны). То есть в условном 1934 году ей от 60 до… Да хоть до 90! Но сколько лет дочери? По впечатлению от рассказа, она достаточно молода. Ей лет 25–30, семьи у нее нет. Значит, она родилась примерно в 1905–1910 году. То есть она относительно поздний единственный ребенок, даже в рассуждении того, что мама родилась в 1875-м. Тут некий хронологический пат: если мама родилась в 1875-м, то она в момент действия рассказа – а это, как мы договорились, 1933–1934 год (потому что если позже – то это не рассказ, а моральное уродство), – то она в момент действия рассказа вовсе не так стара и дряхла, ей около 60 лет, а никакие особые ее болезни не упоминаются. Если же она стара и дряхла (то есть ей 70 и более) – то Настя совсем поздний ребенок, мама ее родила сильно после 40 лет. Но допустим, что Насте на самом деле 40 и более. Но это, во-первых, не следует из атмосферы рассказа, а во-вторых, тогда возникает вопрос о Настиной семье. Тот факт, что женщина одинока до 25–30 лет, не должен специально оговариваться. Если же ей 40 и более, то это требует если не объяснения, то хотя бы оговорки, хотя бы простого указания на этот факт (что-то вроде «мужа и детей у Насти не было»).
А кстати, куда делся Семён, не знаю, как по отчеству? Настин папа? Кто он? Жив, умер, на войне убит, развелся-уехал? И куда делась Настина бабушка, то есть мама Катерины Петровны, жена ее папы-художника? Ни единого упоминания. Кто-то сказал мне, что Катерина Петровна – «высланная», то есть фактически «сосланная» дворянка, репрессированная такой вот относительно мягкой репрессией, и в Ленинград она вернуться не имеет права, и от этого все проблемы. Но это маловероятно. Если она «высланная», то странно, что ее выслали в усадьбу ее отца. И далее, дочь «высланной» вряд ли сделала бы успешную карьеру в Союзе художников, вряд ли была бы так дерзка и напориста в пробивании выставки затираемого таланта.
Одиночество!
Вот от чего страдают герои этого рассказа. Но как раз об этом, о самом интересном и важном – ни слова. Ни слова о том, что Катерина Петровна, как мы можем предположить, осталась при старике-отце, знаменитом художнике, и, наверное, как-то отодвинула в сторону мужа и дочь. А возможно, и память о матери тоже отодвинула. Интересно ведь: женщина, тоскующая по дочери, ни разу не вспомнила о своей матери. С кем жила Настя, когда училась в Ленинграде? С отцом? А мать в это время ухаживала за своим отцом в деревне Заборье? Или она жила с матерью, а потом они поссорились, и мать уехала в деревню?
Какие, наверное, горы неприязни, а то и ненависти громоздятся между матерью и дочерью, если старая, больная, одинокая, слепнущая мать не может приехать к дочери, чтоб жить если не в той же квартире, то на соседней улице, в одном городе с нею? Если дочь регулярно посылает ей немалые деньги, но не хочет видеть?
Скажут: а как ей переехать? Отвечу: она ведь очень обеспечена! Подари Русскому музею картину Крамского – и получишь от Ленсовета как минимум комнату в Ленинграде, рядом с дочерью. А если всю коллекцию – то и квартиру. Дочь, оргработник ЛОССХ, которая может за две недели устроить выставку затираемого таланта, легко бы провернула это дело. Пошла бы к первому секретарю обкома, «долго бы говорила с ним, горячилась, доказывала», и он бы принял решение. Тем более что до момента, когда его убьют троцкистско-зиновьевские бандиты, оставалось еще два года. Потому что первый секретарь обкома – это, как вы помните, С.М. Киров.
Но нет. Дочь и мать не могут помириться. Мать не удержала мужа, отца своей дочери (хотя бы в памяти). Дочь не завела семью. Вихрь одиночества.
