«КАК УБИТЫЙ» (чаще всего «заснул как убитый») – первым написал Андрей Болотов (1800) – и далее Грибоедов, Пушкин. Гоголь, Бестужев-Марлинский, Достоевский, Загоскин, Даль, Тургенев и до наших дней, исключая, кажется, Льва Толстого. Но было и другое, не столь пошлое употребление. У Достоевского «как убитый» в смысле как окаменевший, потрясенный: «Я стоял и смотрел на них как убитый» («Белые ночи», 1848). То же встречаем у Гончарова: «А он сегодня бледен, молчит как убитый», «сидя, как убитый, в злом молчании», и даже: «около нее три дня ходил как убитый».
«КОСЫЕ ЛУЧИ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА» – за честь быть первооткрывателем этой красоты борются Григорович, Лев Толстой, А.К. Толстой. Но главный популяризатор этого штампа – Достоевский.
«КРИСТАЛЬНО ЧЕСТНЫЙ» – это кристально чистое антисоветское изобретение, тут же освоенное советской литературой. В начале 1930-х – у «невозвращенца» Г.А. Соломона (Исецкого), в журнале галлиполийцев и у митрополита Евлогия – о том, как «кристально честные» русские люди переживали катастрофу России. И тут же, с середины 1930-х, в советской публицистике о «кристально честных» большевиках. Далее Василий Гроссман, Астафьев, Трифонов, Рекемчук, Вознесенский (в прозе) и многие другие. Скорее всего, это перевод с английского. Cristal clear, то есть на самом деле «хрустально чистый».
«ЛЕДЯНОЙ (ХОЛОДНЫЙ) УЖАС СКОВАЛ ЕГО ЧЛЕНЫ», а также сердце, душу и тело: Куприн, Гарин-Михайловский, а главное – Лидия Чарская.
«МЯГКО, НО РЕШИТЕЛЬНО» – Омулевский (1870), Арцыбашев (1905), Набоков (1926) и советские писатели: Стругацкие, Чаковский, Крапивин, Евтушенко (проза), Окуджава (проза), Рыбаков, Аксёнов…
«НЕ ПО-ДЕТСКИ СЕРЬЕЗНО (ПЕЧАЛЬНО, ЗАДУМЧИВО)» – популярно с середины XIX века. Шаликова (1856), Помяловский (1860), Крестовский (1864), Осипович-Новодворский (1877), Короленко (1885, 1898, 1903, 1915), Куприн (1900), а также Чарская и Горький. Далее Горбатов, Абрамов, Николаева, Богомолов (в рассказе «Иван» – два раза).
Интересно, что у «больших классиков» – Достоевского, Льва Толстого и Чехова – этого выражения нет.
«НИ ОДИН МУСКУЛ не пошевелился на бледном лице князя» – Дружинин, «Полинька Сакс» (1847). Чернышевский (1863) – тоже «не пошевелился», и Апухтин, и Короленко. Но вот Крестовский (1867) – «не дрогнул». А дальше Лев Толстой – тоже «ни один мускул не дрогнул» («Война и мир») – Салтыков-Щедрин, Омулевский, Засодимский, Чехов, Куприн, Бунин, Арцыбашев, Гумилев (проза), Вербицкая, Гиляровский, Вересаев и далее до Аксенова и Шукшина почти все время «не дрогнул». Редко-редко «не шевельнулся».
Зато у Достоевского – «ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина».
«ПОКРАСНЕЛ КАК РАК» И «БЛЕДНАЯ КАК СМЕРТЬ». «Покраснел как рак»: с начала второй половины XIX в. Шевченко (проза), Салтыков-Щедрин, Писемский и очень часто Достоевский; также Юрий Трифонов.
«Бледная как смерть» – раньше, с первой половины XIX в. Любимый образ второразрядных авторов: Погорельский, Бестужев, Мария Жукова, Полевой, Панаев, Дружинин, Герцен (который был грандиозный мыслитель и борец, но прозаик так себе), Жадовская, Станюкович, Салиас, Боборыкин и больше всех – Чарская. Показательно, что Гоголь воспринимал это как стилистическую пошлость: «помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть» – это рассказывает не автор, а «дама, просто приятная». У Чехова «бледная как смерть» – в иронической «Драме на охоте». Из крупных писателей всерьез говорят «бледная как смерть» только Лесков и Куприн.
«ПОКОСИВШИЕСЯ ИЗБЫ» – Шеллер-Михайлов (1883), Мамин-Сибиряк (1884), Короленко (1886), Вербицкая (1909), Ал. Толстой, Фёдор Абрамов, Стругацкие.
«ПОТУХШИЙ ВЗГЛЯД» – Достоевский (1848), Гончаров (1859) и далее Тургенев, Николай Гейнце, Аркадий Бухов и многие другие.
«СУРОВО И НЕЖНО» – Мережковский (1905), Замятин (1920), Ксения Львова – замечательная в своем роде представительница советской массовой литературы, фраза: «Он сурово и нежно заботился о племяннике» (1952), а также скульптор Коненков (1970).
литературная учеба
МЕРТВЫЙ ЯЗЫК
Есть слова и выражения, которые умерли. Поскольку умерла реальность, которая их порождала. Но их полезно знать молодому писателю – тем более что мода на романы и повести «из советской жизни» всё никак не проходит.
Обратите внимание: я говорю не о названиях исчезнувших вещей, явлений, учреждений, например: «партком», «треугольник», «заказы», «касса предварительной продажи ж/д билетов» и т. п.
Я именно про выражения. Про речевые акты.
Исчезли такие фразы:
– Политически грамотен, морально устойчив (в СССР это была и формула из характеристики, и популярное шутливое присловье).
– Что дают? (вопрос к людям, столпившимся у прилавка).
– Отстояла очередь… (с этих слов начинался рассказ практически о любом удачном «шопинге»).
– Здесь лучше снабжение (то есть «в нашем районе в магазинах продается больше всяких-разных продуктов»).
– Не завезли! (ответ продавца на вопрос, почему какого-то товара нет в продаже).
– Выбросили! (когда дефицитный товар все-таки «завезли»).
– На троих будете? (предложение незнакомым людям в очереди скинуться по рублю, купить бутылку водки и выпить ее в ближайшей подворотне).
– Копеечку не бросайте! (когда в троллейбусе, где проезд 4 коп. и люди сами бросают мелочь в билетную кассу, надо получить сдачу с пятачка).
– Я говорю из автомата! Тут мне в стекло стучат! (и стучали, если была очередь).
– Этот стол не обслуживается (говорит официант парочке, которая в кафе хочет сесть за свободный столик, и сажает ее к другой парочке, ибо ему так удобнее носить блюда).
– Я одна, а вас много! (продавщица или кассирша, обращаясь к очереди).
– Мне кто-нибудь звонил? (спрашивает человек, придя домой, поскольку мобильников не было).
И самое любимое:
– В парк идет машина! – говорит таксист. Такая форма вымогательства.
А пассажир, который платит деньги и по счетчику, и чаевые сверх счетчика, лебезит и называет таксиста:
– Шеф!
загадки «Телеграммы»
ГДЕ СЕМЁН?
Рассказ Константина Паустовского «Телеграмма» никогда меня особо не трогал: мешал переизбыток словесных красивостей. Но недавно я прочитал рассказ внимательно и удивился некоторым содержательным пустотам.
Но сначала давайте ответим на вопрос: когда происходит действие рассказа? Он написан в 1946 году, но ясно, что сюжет разворачивается до войны, поскольку нет ни намека на то, что было в 1941–1945 гг. в стране вообще и в Ленинграде в особенности (а именно в Ленинграде живет вторая героиня рассказа – Анастасия Семёновна, дочь Катерины Петровны).
До войны – но когда именно? Граница определяется четко: не ранее осени 1933 года. Поскольку Анастасия Семёновна работает «секретарем» (то есть оргработником) в Союзе художников (точнее, в ЛОССХ – Ленинградском отделении Союза советских художников), а он был учрежден в августе 1932 года, – однако трудно предположить, что аппарат сразу же развернул деятельность по организации персональных выставок «затираемых» дарований – а именно молодого скульптора Тимофеева. Анастасия Семёновна, Настя, этим и занимается, отчего и не приезжает к матери вовремя.
