Так кто же мой отец? Единственная, кто знал это наверняка, унесла тайну с собой в могилу, скромную могилу на кладбище городка, из которого она приехала и в котором ее похоронили. На могиле написано: «Жанна Бенуа, урожденная Рош, 1933–1952». Я предполагаю, что люди, проходя мимо, видят надпись, подсчитывают в уме разницу в датах и вздыхают: «Надо же, какая молодая». Действительно, она умерла совсем молодой.
Драка на битых бутылках состоялась несколько дней спустя после того, как Жанна перешла от одного брата к другому. В дальнейшем ни одна их встреча не обходилась без очередной стычки. Они дрались на кулаках, на вилах, на лопатах, на дубинах, кидались друг в друга булыжниками. Каждый пытался проткнуть, удавить, задушить, изуродовать, порезать другого, переломать ему руки-ноги и выпустить кишки.
Как-то днем Марсель без предупреждения заявился к брату и, не найдя его ни во дворе, ни в курятнике, подошел к дому, толкнул дверь и крикнул: «Кто-нибудь есть?» Бобе нес стражу возле моей кровати. При виде гостя он даже не шелохнулся, но, когда тот попытался приблизиться ко мне, оскалился – шерсть поднялась у него на загривке дыбом – и испустил глухое, но грозное рычание. Дядя замер на месте. «Хорошая собака, добрая собака…» – забормотал он, но Бобе зарычал снова, еще более грозно. Марсель сделал шаг к двери, но Бобе поднялся и перекрыл ему путь к отступлению. Пришлось дяде так и стоять там, молча и не двигаясь. Стоило ему пошевелиться, Бобе издавал предупредительный рык. Смотреть в глаза псу Марсель не осмеливался. Вместо этого он озирал пол, стол, буфет, окно, а потом снова пол, стол, буфет и окно, и так два часа, пока не вернулся отец. О том, какие черные мысли бродили у него в голове, можно только догадываться.
Во дворе они в очередной раз сцепились.
– Усыпи свою псину, пока она кого-нибудь не загрызла!
– Это тебя надо усыпить, придурок!
– Это я-то придурок? Да у тебя самого мозгов не больше, чем у твоих курей!
– А ну повтори, что ты сказал!
– А то, что ты тупее своих курей!
– Зато поумнее тебя! И вообще вали отсюда!
– Я хочу посмотреть на малого!
– Нечего тебе на него смотреть!
– Очень даже есть чего!
– Да ну? Это почему же?
– Сам подумай! Может, сообразишь!
– Катись отсюда!
– А-а, не нравится правду слушать?
– Катись, кому сказал!
Они налетели друг на друга как два петуха, и оба упали в грязь. Марсель был крепче, но верх взял младший брат, наверняка потому, что дрался с большей яростью – ведь он защищал свою честь, честь своей жены, а кроме того, свою территорию.
Вот так это все и было. Младенец надрывался от крика в своей кроватке, похожей на вагон поезда, а во дворе мутузили друг друга два мужика. Умей мальчик говорить, ему было бы трудно подбодрить дерущихся криком «Наподдай ему, пап!» или «Наподдай ему, дядь!» – потому что он не знал бы, кто есть кто. Ну а пес Бобе, вместо того чтобы броситься на помощь хозяину, хранил олимпийское спокойствие – по той простой причине, что лично мне ничто не угрожало. Пока Жак с Марселем в энный раз колошматили друг друга, Бобе положил лапы на край моей кровати и ласково лизнул меня в лицо.
4
Почтальонша. Ниукасл. Почтальонша
Почтальон, который по утрам приносил нам газету, обычно давал знать о своем приходе легким стуком в окно, после чего засовывал нашу корреспонденцию за железную решетку. Но в декабре того года он, поскользнувшись на льду, упал с велосипеда и сломал себе лопатку. На следующее утро к нам в дверь постучала миленькая девушка с почтовой сумкой через плечо. Отец открыл ей – он как раз пил кофе и вышел с чашкой в руке. Она протянула ему газету:
– Здравствуйте, я теперь вместо вашего почтальона.
– А-а… – ответил отец. – Хорошо, спасибо.
Она показала на мою кроватку:
– А сколько вашему малышу?
– Семнадцать месяцев.
– О, наверное, уже носится как угорелый?
– Носится, да еще как!
Нашим единственным рождественским украшением служила гирлянда пеленок, вывешенных для просушки над плитой.
– Представляю, сколько с ним хлопот!
– Да, хлопот хватает, – подтвердил отец.
Девушка вежливо попрощалась и отправилась дальше, разносить свою почту.
Отец обеспокоенно склонился над моей кроваткой. Я не только не «носился»; я, если и вставал на ноги, с трудом мог удержаться на них без опоры. Было очевидно, что я отстаю в развитии по меньшей мере на полгода. Если бы при этом я хотя бы бойко болтал – какая-никакая компенсация! – но какое там! Издаваемые мной звуки сводились к двум вариациям: «грр-р» и «гав». Никто не объяснил отцу, что с ребенком надо разговаривать, иначе ему не овладеть даром речи. Он же, я думаю, довольствовался тем, что просто на меня смотрел. Он вытащил меня из кроватки, поставил на ноги и отпустил. Я тут же шлепнулся на попу. Он поднял меня, но я снова упал. Он чуть ли не половину утра провозился со мной, пытаясь добиться, чтобы я удержался на ногах, но я вел себя не лучше одного из мешков с зерном, которые он покупал, чтобы кормить своих цесарок. В конце концов у него затекла спина и он махнул на меня рукой. Бобе с мрачным видом наблюдал за этой сценой. И тогда отца осенила гениальная идея: он подозвал пса и поставил меня рядом с ним. Я уцепился за длинную серо-бурую шерсть и больше не падал.
Когда на следующее утро к нам опять зашла почтальонша, она увидела меня ковыляющим рядом с собакой и поняла, что я вовсе не такой шустрик, как утверждал отец, но ей хватило деликатности обойти эту тему молчанием. Зато она с каждым днем все больше нахваливала меня, потому что в моем двигательном развитии наметился явный прогресс.
А отец с каждым днем проникался все большим восхищением перед почтальоншей.
Она была довольно-таки упитанная, и темно-синяя форменная куртка ее совсем не красила. Зато из-под строгой форменной фуражки у нее выбивался водопад темных кудрей, и она улыбалась невероятно щедрой улыбкой, озарявшей все ее лицо, так что каждому, кто ее видел, невольно хотелось улыбнуться в ответ. Отец воспринимал ее ежеутренние приходы как подарок; они давали ему мужество продержаться еще один беспросветный день. Он и правда нуждался в поддержке. Даже если забыть о постоянных выматывающих стычках с братом, оставался еще курятник, работа в котором не кончалась никогда, оставался я, требовавший внимания и забот, и оставались его одинокие ночи. Вряд ли он чувствовал себя таким уж счастливым, и даже победа Луизона Бобе в гонке «Тур де Франс» служила ему слабым утешением. Последние полтора года он практически не покидал дома, и его шансы познакомиться с какой-нибудь симпатичной женщиной стремились к нулю. Действительно, имея малого ребенка на руках, не больно-то побегаешь по вечеринкам. Но даже если бы он с ней познакомился и уговорил зайти к нему на огонек, что он мог бы ей сказать? «Не шуми, а то разбудишь моего сынишку»? Одним словом, мой добрый папа Жак страдал от отсутствия человеческого тепла.
