В полдень мы доели остатки, выпили последнюю бутылку красного вина и в последний раз сварили себе кофе. Люс с Марой вышли на террасу покурить. В два часа приехало такси. Мы загрузили в машину багаж, пристроив сверху велосипед, на котором я намеревался вернуться домой. Жан сказал, что не поедет провожать ребят в порт, потому что не любит прощаний. Он по очереди коротко обнял Мару и Люс и чуть дольше сжимал в объятиях Лурса. Все наперебой говорили, что надо снова увидеться – раньше, чем через еще сорок лет. Мы сели в такси. Длинноногий Лурс занял место рядом с водителем, я устроился сзади вместе с Люс и Марой. Мы обернулись, чтобы помахать Жану, и обнаружили, что он уже ушел в дом.
Я вернулся час спустя. Жан, накрывшись пледом, спал на том самом диване, на котором я в первый вечер мысленно путешествовал в прошлое и пытался вообразить, как пройдет наша встреча. Вот она и прошла – или почти прошла. Я принялся убирать со стола, стараясь не шуметь, когда раздался голос Жана:
– Уехали?
– Я думал, ты спишь.
– Я дремал.
– Да, уехали. Просили еще раз сказать тебе спасибо. Люс расплакалась. Видел бы ты, какое представление они мне устроили! Выстроились на палубе, Лурс посередке, девочки по бокам, и долго-долго мне махали…
Я прошел в гостиную, чтобы показать ему, как они мне махали. Он, не поднимая головы, взглянул на меня и через силу улыбнулся. Я вернулся на кухню.
– Я тоже хочу сказать тебе спасибо, Жан. Надо было намного раньше это организовать. Хотя… Может, как раз наоборот… Может, оно и к лучшему, что мы встретились только сейчас. Особенно хорошо, что ни один из них меня не разочаровал. Честно говоря, я побаивался, что кто-нибудь все испортит.
– Кто именно?
– Не знаю. Вдруг Лурс стал бы слишком респектабельным? Вдруг оказалось бы, что Мара омещанилась, а Люс окончательно свихнулась? Но все они были на высоте. Они превзошли самые смелые мои ожидания. Красивая история! Все герои положительные, никаких предательств, никакого сведения счетов, никаких конфликтов! В романе такой сюжет не прокатил бы. Ты меня слушаешь?
– Слушаю, слушаю.
– Мне кажется, что Лурс больше всех изменился к лучшему. Не такой неуязвимый, не такой неприступный… Наверное, в юности я воспринимал его слишком серьезно. А Люс вообще супер! Я думаю, она доживет до ста лет и умрет молодой. И какая веселая! Мне страшно понравилось, как она изображала, как вода капает в ведро.
– А Мара?
– Что – Мара?
– Как она тебе показалась?
– Она показалась мне прекрасной.
– Подойди.
– Что?
– Подойди ко мне.
Я вытер руки кухонным полотенцем и приблизился к нему. Я был уверен, что ночью он видел нас – или слышал, – и приготовился защищаться. Разумеется, то, что мы сделали, было не совсем по-товарищески по отношению к остальным, это я признавал – и радовался, что все случилось в последнюю ночь, иначе наша встреча обернулась бы полным провалом.
– Сядь.
Я плюхнулся в кресло – то самое, в котором по вечерам сидела Мара.
– Можешь поставить диск, который оставила Люс? Он должен быть в проигрывателе.
Я встал, включил музыку, убавил звук и вернулся в кресло. Я собирался объяснить ему, что у нас с Марой все произошло неожиданно, что ночью мы случайно столкнулись в коридоре и дальнейшее от нас уже не зависело. Мы повели себя как два юнца на каникулах за границей. Понимаешь, Жан? Как два юнца, которые встретились в три часа ночи, опьяненные сознанием полной свободы. Кто способен побороть в себе это чувство? Еще я собирался сказать ему, что мечтал об этом больше сорока лет. Не две недели, а сорок с лишним лет! Если бы мне пришлось ждать еще сорок лет, я стал бы столетним старцем. Конечно, я выгляжу моложаво и вообще в хорошей форме, но…
– Я болен.
– Что?
– Я болен.
Стоило ему произнести эти два слова, как я испытал секундное головокружение, нечто вроде легкого помутнения сознания, какое возникает при получении некоторых известий. За всю жизнь мы получаем их всего три или четыре раза, но забыть их невозможно. Мы помним, кто их нам принес, где, при каких обстоятельствах, в котором часу. Мы помним звуки голоса, сообщившего нам: «С вашим сыном случилось несчастье», «Я от тебя ухожу», «Ваша мать скончалась»… Я с первого дня знал, что Жан болен. Не заметить этого было нельзя. Он похудел, стал быстро уставать, его волосы потеряли блеск, а в лице появилась землистая бледность. Я ни о чем его не спрашивал, потому что боялся, что мой вопрос столкнет меня с реальностью. Трое остальных не видели Жана много лет и не могли заметить разницы. Если подумать, его плохое состояние бросалось в глаза: он пять раз засыпал на диване в гостиной, дважды отказался идти с нами на прогулку, хотя никакое колено у него не болело. Наверняка в ящике ночного столика у него припрятано с килограмм таблеток, которые он глотал втихаря, чтобы нас не тревожить.
– Что за болезнь?
– Серьезная болезнь. Гадская.
– То есть?
– У меня рак поджелудочной.
– Давно?
– Неизвестно. Но это он и есть.
– Будет операция?
– Нет. Резать поздно. Мне назначили химиотерапию. Сейчас как раз перерыв между двумя курсами. Вот я и решил воспользоваться моментом. – Он показал мне на небольшой бугорок у себя под рубашкой. – Я хожу с катетером под ключицей.
– А в июле, когда ты мне звонил, ты уже знал?
– Знал. Мне захотелось со всеми повидаться. Прощальное турне. Последний выход…
– Жан, черт тебя дери, прекрати!
У меня из глаз хлынули слезы, чего я никак не ожидал. Ночью я спал не больше двух часов, потом провожал друзей в порт – вот нервишки и сдали. К тому же в памяти всплыла картина: вот мы с Жаном сидим на ступеньках школьного крыльца, это наш первый день в интернате, мы оба в серых блузах, оба растеряны, одиноки и несчастны, нам страшно и очень хочется, чтобы рядом оказался друг. Я словно наяву увидел, как он подвигается, освобождая мне место. Я его занял – на всю оставшуюся жизнь. Проклятье, нам же было по одиннадцать лет! А сейчас он лежит передо мной на диване и говорит, что у него рак. Я вытер глаза рукавом и попросил у него прощения. Он и бровью не шевельнул. Наверное, за последние месяцы он успел закалиться, свыкнуться с этой ужасной мыслью, и его так просто не выведешь из себя.
– Почему ты ничего не сказал остальным?
– А зачем? Отравить им праздник? Нет, хорошо, что все так вышло. Все равно они скоро узнают. Кстати, у вас будет повод еще раз встретиться. На моих похоронах.
– Жан, прекрати!
Он меня разозлил. Кто дал ему право испортить то, что так хорошо началось? Когда я говорил, что свадьбам предпочитаю похороны, я валял дурака, неужели не понятно? Изысканная шутка интеллектуала! А истина заключается в том, что с большей частью смертей смириться невозможно, особенно если умирают дети или люди, которых ты любишь. Это горе безутешно, оно заставляет нас вспомнить о собственной судьбе. Кого бы ты ни хоронил, ты в каком-то смысле хоронишь и себя. Зато свадьбы, даже провальные, даже пошлые, даже ужасные, прославляют жизнь – или, во всяком случае, делают такую попытку. Как бы то ни было, американские горки – это замечательно, пока не стукнешься и не разобьешь себе нос. Одним словом, Жан меня разозлил. Я еще раз повторил: «Прекрати!» Мне хотелось сказать ему, что он совершает непростительную глупость, что он не имеет права вот так нас бросать. Но, в конце концов, чего еще ждать от парня, чей отец способен расплющить чужой «дофин» и удрать с места преступления? Меня так и подмывало хорошенько двинуть ему, заставить взять свои слова обратно, освободить меня от кошмара, с которым я не желал мириться.
