– Ты знала, мама?
– Знала… Джорджио Фаваретто… Конечно, я знала.
Ну конечно! Какой дурак не знает, кто аккомпанировал Кэтлин Ферриер при записи концерта на радио в феврале 1951 года в Милане?
Я представил себе, как Заппи Макс и моя мама Сюзанна сидят рядышком и шепотом, как под гипнозом, обмениваются вопросами и ответами. Оба не заметили, как втянулись в эту жестокую игру, призванную наказать за излишнее любопытство «вечными сожжжалениями», как написал бы Жан.
– Он перевернул последнюю, двенадцатую карточку. Но я накрыла ее своей рукой. Я больше не хотела… Он встал… Застегнул пальто и обнял меня… Он сказал: «Я не должен был, Сюзанна…» – «Не должны были», – согласилась я. На том мы и расстались. На улице меня ждала кузина. Она спросила, почему я так долго… Вот и все.
Она замолчала. Мы все – папа Жак, Розина и я – часто обсуждали эту легендарную историю с викториной «Пан или пропал», но ни одному из нас и в голову не приходило заглянуть дальше пресловутого шестого вопроса. Мы были не в состоянии выбраться за пределы ментальной ограды, которую сами вокруг себя соорудили. Мы и предположить не могли, как на самом деле развивались события. Но теперь я знал: она всю жизнь прожила, храня про себя эту страшную тайну, тайну ее триумфа и ее провала.
– Мама! Ты смогла ответить на одиннадцать вопросов!
Должно быть, в этот миг химические реакции в ее бедном мозгу полностью вышли из-под контроля.
– Да, Сильвер… На одиннадцать вопросов… Как аббат Пьер… ite missa est… dominum vobiscum
[4]… цок-цок… я могла бы выиграть двести пятьдесят шесть тысяч франков… добрый день, мадам… а привезла домой четыре тысячи… и сумку шампуня… мыть не реже раза в неделю… двести пятьдесят шесть миллионов… на эти деньги мы могли бы… dominum vobiscum…
По лицу у нее текли слезы, сбегая по крыльям носа и губам и орошая подушку.
– Мы могли бы кормить цесарок черной икрой… шоколадом… плавленым сыром… Да нет, мы могли бы послать их ко всем чертям… переехать в Бордо… в Тимбукту… ходить в оперу… я знала ответы… на все вопросы… и ни разу… ни единого разу не была в о… о… опере…
Она уснула с открытым ртом. Я впервые в жизни видел, как у человека текут слезы из закрытых глаз.
Рассказывая о похоронах моей мамы Сюзанны, я не могу не упомянуть о последней грандиозной шутке, которую она сыграла с нами в тот день. Траурный кортеж двигался по кладбищенской аллее. Светило весеннее солнце. На небе – ни облачка: ни высоко, ни низко, ни на западе, ни на востоке. Вероятность дождя стремилась к нулю, и для понимания этого не требовался прогноз погоды. Я шагал рядом с Розиной; отец, поддерживаемый внуками, шел за гробом. И вдруг на нас пролилась, вернее сказать, нас окропила легкая, сверкающая, волшебная и почти нематериальная влага неожиданно сказочного дождика. Длился он секунд тридцать. Не успели мы изумиться, как все кончилось. «Очередная проделка Сюзанны», – сказал отец, и все засмеялись.
Моя бабка умерла два года спустя, в 1991 году, в возрасте 99 лет. Еще бы пара месяцев, и она могла бы заявить, что добилась выдающегося и редкостного достижения: целый век отравляла окружающим существование. В наследство от нее отцу достался дом с провалившейся крышей и сбережения на банковском счете в сумме 16 600 франков, которых не хватило даже на оплату похорон. Но вот чего отец не узнал – и не знает до сих пор, – так это того, что она чуть ли не на смертном одре успела совершить последнюю подлость, сообщив мне нечто такое, в знании чего я нисколько не нуждался и единственным следствием чего стало то, что в моей душе поселилось ужасное сомнение, мучившее меня долгие годы.
Я был дома проездом и повез ее в Лувера к врачу, обновить рецепты. На обратном пути мы заехали в аптеку, и я доставил ее домой. Несмотря на преклонный возраст, она по-прежнему жила одна, неувядаемая, злая на весь мир и без конца проклинающая этих уродов – соседей и этого мудака – почтальона. Она по обыкновению пригласила меня выпить рюмку сиропа, и я не смог отвертеться. Мы сидели на кухне, за столом, покрытым клеенкой, на котором стояла бутылка самого дешевого клубничного сиропа; старая скряга даже не предложила крекеров, чтобы макать их в это пойло. Я смотрел на нее и думал, что хотел бы любить ее, свою бабушку, что мне в жизни не хватало этой любви, но она не дала мне ни единого шанса. И вот тогда она – как бы между прочим – спросила:
– Ты ведь знаешь про Марселя? Отец тебе говорил?
Я недоуменно молчал: какую еще пакость она задумала?
– Значит, не знаешь, – продолжила она. – Твой отец – Марсель, а не Жак! Разве он тебе не сказал? Вот хитрюга!
Ее плотно сжатые губы под отвратительного вида усиками двигались вхолостую, словно пережевывали незримый пирог.
– Ну да, они оба с ней спали, с Жанной-то. Вот так тебя и заделали…
Она ликовала. Честное слово, она ликовала. Некоторые критики называют меня писателем-гуманистом. Им неизвестно, что в тот день я был на волосок от того, чтобы схватить старую ведьму за космы и долбануть башкой об стол.
Мой отец, слепленный из того же теста, что и бабка (правда, не такого крутого), до сих пор живет у себя на ферме. Ему стукнуло восемьдесят шесть лет, и он ничем не болеет. Он ничего ни у кого не просит, никому не надоедает, большую часть дня читает с лупой газеты, прогуливается до перекрестка – посмотреть, не едет ли кто, готовит себе суп и ест его. Розина, которая живет в Лувера, навещает его каждый день и помогает ему. Я часто к ним приезжаю – на самом деле при первой возможности.
19
Премия жюри. Фотография. Фотография. Челюсти
В 18:00 вдали нарисовалось пятно парома. Довольно долго казалось, что оно не двигается, но потом вдруг обнаружилось, что паром уже заходит в залив. Море искрилось в косых лучах солнца. Я уже ясно различал настойчивый шум мотора. Паром вроде бы двигался как-то косо, но в действительности его синяя палуба шла прямо на меня. Он нес мне навстречу Жана, Лурса, Люс и Мару. Я смотрел, как он приближается, и сердце у меня колотилось.
Он причалил. Я видел его своими глазами, но не мог отделаться от ощущения, что все это мне снится, и только звуковой фон – глухой стук опущенной с палубы аппарели и звяканье якорных тросов – убеждал меня, что я не сплю.
На берег сошли несколько пассажиров. Один из них – пузатый лысый дядька – так пристально на меня уставился, что я вдруг засомневался: вдруг это Лурс. Я глупо ему улыбнулся, но он не обратил на мою улыбку никакого внимания и прошествовал мимо. Я испытал чувство облегчения – хорошо, что это не Лурс. Мои друзья спустились последними, тесной компанией.
Я стоял как пыльным мешком ударенный. Если бы все это происходило в кино, в фильме под банальным названием – скажем, «Встреча пяти друзей», – картина, бесспорно, получила бы первый приз в номинации «Старение персонажей», а критики, захлебываясь от восторга, написали бы: «Наконец-то постаревшие герои выглядят правдоподобно!», «Гримеры потрудились на славу!», «Потрясающая достоверность!».
