Я засыпаю землей ее лицо, накрытое простыней. Я делаю это руками, очень осторожно, и без конца спрашиваю, не больно ли ей. «Нет, – отвечает она, – все просто отлично». Я забрасываю яму лопатой и раскидываю сверху горсть осенних листьев и немного белых цветочков, которые растут тут же и названия которых я не знаю. Косуля убежала. Я спускаюсь с холма.
18
Секрет. Дождь. Секрет
Главной героиней этой игры – если ее можно назвать игрой – долгое время была моя мама Сюзанна. До того весеннего дня 1989 года, когда она сыграла свою роль с такой убедительностью и таким правдоподобием, что игра стала реальностью. Она умерла не старой – в шестьдесят один год. Судя по всему, месье Бенуа так и не научился беречь своих жен, как месье Сеген не научился беречь своих коз. Но рассказать я хочу не о том, как она умерла и как ее хоронили, а о том, что случилось за несколько дней до этого. Спать в одной постели со своим мужем Жаком она уже не могла, и мы поставили в их спальне еще одну кровать. По ночам мы с Розиной по очереди дежурили возле нее, освободив от этой обязанности отца, который быстро уставал. Под действием морфия и снотворных, призванных снять боли и страхи, большую часть времени она дремала, но в результате каких-то неведомых химических процессов ее природная фантазия разыгралась с особой силой; признаюсь, что чуть ли не до последнего вздоха ей удавалось нас веселить.
В ту ночь я сидел на краю ее постели, держал ее за руку и гладил по голове. Розина, которая, как и я, специально приехала к родителям, спала в соседней комнате – в своей бывшей спальне, отец – внизу, в своей. В горле у меня стоял ком.
– Мам?
– Да?
– Спасибо тебе. Спасибо, что заботилась обо мне, когда я был маленький…
Я давно хотел сказать ей эти слова, с тех пор, как мы узнали о ее болезни, но я боялся, что они прозвучат для нее предвестием скорой кончины. Или что она продолжит мою речь по-своему: «…хоть ты мне и не родная мать». Но теперь время поджимало – я не собирался потом всю жизнь упрекать себя, что так и не сказал ей этих слов. Я так волновался, что мне стоило немалого труда выговорить до конца: «Спасибо, что заботилась обо мне, когда я был маленький». Но я справился и теперь ждал, что она ответит. Если ответит. Она молчала. В комнате, во всем доме, на всей ферме стояла полная, абсолютная тишина. Ни собаки, ни цесарок уже не было, а люди – все, кроме нас двоих, – спали. Даже ветер не шумел. Наконец она мне ответила, и это был самый простой, самый неожиданный и самый остроумный ответ. Она сказала:
– Не за что.
И тут меня озарила одна идея. Клянусь, заранее я ничего не планировал. Мне вообще не свойственно вынуждать людей нарушать данные обещания, особенно людей слабых, а в нашем случае речь шла не о слабости, а о приближающейся смерти. Но в комнате царили такой покой и умиротворение, что у меня вырвалось само собой:
– Мам?
– Что?
– Скажи, пожалуйста, а тот шестой вопрос в викторине «Пан или пропал»… Ты знала на него ответ?
– Ох, Сильвер, прошу тебя, не надо…
Я притворился, что выкручиваю ей большой палец на руке:
– Давай, мам!
Она засмеялась:
– Да он мне сейчас палец сломает!
– Сломаю! – подтвердил я и сделал зверское лицо.
– Ну ладно. Отец спит?
– Спит.
– А Розина?
– И Розина спит.
– Закрой дверь.
Я закрыл дверь и вернулся к ней. Меня переполняли эмоции – сейчас я узнаю секрет тридцатитрехлетней давности. Она лежала на боку, прижавшись щекой к подушке. Голос ее звучал тихо и слабо, но оставался твердым и не дрожал.
– Ты дверь плотно закрыл?
– Да.
– А собачку застопорил?
– Да.
– А задвижку не забыл? – Она сама засмеялась своим придиркам. – Ну хорошо. Вопрос был такой: «Кто управлял Берлинским филармоническим оркестром до Караяна?»
– Ты знала кто?
– Знала. Челибидаке. Румынский дирижер.
– Я и не сомневался. Если бы ты не знала, ты бы нам сказала.
Насколько я помнил, она выиграла четыре тысячи франков. Решись она продолжить игру, получила бы восемь тысяч – примерно треть своей тогдашней месячной зарплаты. Представляю, как она была на себя сердита.
– Сильвер?
– Да?
– Хочешь, еще кое-что расскажу?
Я удивился. Что еще она может мне рассказать? На миг у меня даже мелькнуло: а вдруг она переспала с Заппи Максом? Будь это так, я порадовался бы за нее, но одновременно почувствовал бы себя оскорбленным. Но все оказалось совсем не так.
– А седьмой… Седьмой вопрос был про месяц и год рождения Каллас…
– Что? Заппи Макс сообщил тебе седьмой вопрос?
– Да. Сначала он не хотел, но я так ему улыбнулась… С помощью такой же точно улыбки я захомутала твоего отца… И потом, все уже ушли. Мы остались одни в зале. Сидели в первом ряду…
– И?…
– Что – и?
– Ты знала?
– …
– Мама, ты знала?
Она уснула. Я выпустил ее руку из своей и прилег рядом с ней. Примерно через час – а может, прошла всего одна минута; время в те ночи странным образом растягивалось, – меня разбудил ее голос. Я вскочил, встал перед кроватью на колени и снова взял ее за руку.
– Да, я знала… Она родилась в декабре тысяча девятьсот двадцать третьего года… Второго декабря… В Нью-Йорке.
– А… восьмой? Мам, восьмой вопрос он тебе тоже задал?
– Ну, это был самый легкий! Сколько актов в «Прекрасной Елене»?
– В «Прекрасной Елене»?
Она принялась напевать, отбивая ритм указательным пальцем. Ее губы едва шевелились: «А я храбрей всех героев, брей всех героев, брей всех героев»… А мне подумалось, что она и правда храбрей всех героев. Она ведь знала, что вступила в решающую схватку со смертью и что у нее нет ни единого шанса на победу.
– «Прекрасная Елена»… – вновь заговорила она и засмеялась своим лукавым смехом. – Ну, конечно, я знала ответ. Не такая уж я дурочка… Хотя как раз наоборот. Ужасная дурочка… Хи-хи-хи… А потом он задал мне девятый вопрос. Он уже сам не мог остановиться. Бедный Заппи…
– Мама, ты знала ответ на девятый вопрос!
– Поклянись, что не скажешь отцу!
– Клянусь!
– Это было… Нет, не помню. Забыла. Зато точно помню, что ответила правильно. Потом он задал мне десятый вопрос, а за ним – одиннадцатый.
Она снова впала в забытье. Я потряс ее за руку – довольно сильно:
– Мам, и ты ответила?
Она слегка качнула головой и медленно прошептала, словно повторяя за Заппи Максом: «Сюзанна, вы можете сказать, кто из пианистов аккомпанировал Кэтлин Ферриер при записи на радио ее концерта в феврале 1951 года в Милане?»
