На следующий день, рано утром, отец отвез меня в Лувера, к Люс, и я еще раз убедился, что в семействе Маллар дурдом вступает в свои права с первыми лучами зари. Родичи Люс не нуждались в разминке и брали с места в карьер: «Береги себя, моя сладкая!», «Передавай привет бошам!», «Не забудь привезти мне пивную кружку!», «Поцелуй меня сейчас же!», «Сильвер, не вздумай лапать мою сестру!», «Чего-чего?», «Пришлите открытку!», «Только не присылайте открытки!», «Нет, пришлите!», «Люс, мы все тебя любим!», «Валите уже отсюда!».
На рассвете отец высадил нас на департаментальном шоссе. Мы с Люс остались одни. Мы сняли и поставили на землю свои рюкзаки. Деревня искрилась в каплях росы. Щебетали ранние птицы, за холмом вставало солнце. Нас охватило одно и то же восхитительно-пьянящее чувство счастья. Мы оба, особенно она, впервые в жизни по-настоящему вырвались из клетки. Мы посмотрели друг на друга:
– Скажи, классно?
– Ага, классно.
В тот незабываемый миг наша с Люс дружба обрела законченную форму, и, по-моему, это было здорово. Мы были молоды, полны сил и веры в себя. Но главное, мы были свободны. Свободны.
Мысль о том, что через несколько минут я увижу Лурса и Мару, увижу, как они спускаются с парома и шагают ко мне, меня и воодушевляла, и тревожила, – я не знал, чего от них ждать. Зато перспектива встречи с Люс будила во мне чистую, беспримесную радость и заранее заставляла расплываться в улыбке. Я не сомневался, что мы оба снова испытаем то самое счастливое чувство единения, которое распирало нам грудь, пока мы стояли на обочине шоссе. С того дня прошло сорок лет, но это ничего не меняло.
Между прочим, там, в Германии, мы едва не погибли, и виновата в этом была она, Люс.
Случилось это на берегу озера в горном массиве Шварцвальд. Ее в буквальном смысле слова похитили три мотоциклиста, как и мы, приехавшие из-за границы, но старше нас. Мы не видели, как это произошло, просто в какой-то момент обнаружили, что ее с нами нет. Один взрослый дядька, которого звали Альфонс (в других обстоятельствах это имя сильно нас повеселило бы), усадил нас в свой «жук», подбросил к окрестностям шале и сказал: «Она там». Чуть поодаль стояли, опираясь на подставки, три мотоцикла.
Мы решили штурмовать шале. На крыльце Лурс получил от волосатого типа в зеленых шортах удар шлемом в висок, упал без сознания и больше не двигался. Из дома выскочили еще два неандертальца – по пояс голые, оба с мохнатой мускулистой грудью, в сапогах. У нас с Жаном был выбор – бежать или сражаться. Без малейших колебаний мы бросились в бой. В конце концов, мы же сами решили посвятить лето приобретению нового опыта. Если первый поставленный нами эксперимент отвечал на вопрос: «Как меньше чем за полчаса позволить ободрать себя на 80 франков», то темой второго стало: «Как меньше чем за полминуты позволить расквасить себе физиономию».
Ничто на свете не могло нас остановить. Мы кинулись в атаку, заранее уверенные, что проиграем, но полные энтузиазма и сознающие свой героизм. В тот вечер ради спасения Люс мы не задумываясь отдали бы наши жизни.
Они отпихнули нас и начали лупить.
Мы упали на землю и откатились в траву. Они дубасили нас ногами. Но больше всего досталось Лурсу, который не успел даже принять участие в драке и с большим трудом приходил в себя после полученного нокаута.
На обратном пути нам ужасно не хотелось снова разделяться, но выхода не было. На сей раз судьба определила мне в напарники Лурса, и он признался мне, что хочет пойти учиться карате. Так он и сделал, скорее всего, в тайной надежде еще раз встретиться на крыльце шале с тем доисторическим чудовищем, ловко увернуться от удара шлемом и долбануть противника так, чтобы запомнил на всю оставшуюся жизнь. В действительности ничего подобного не произошло: вспоминать прошлое мы можем сколько угодно, но пережить его заново нам не дано.
Тогда же, по пути домой, – в тот вечер, когда мы выпили слишком много пива, – он и рассказал мне, как нашел тело матери в двадцать четвертой аудитории лицея.
– Я просто вытер ей рот, испачканный рвотой, выбросил носовой платок в мусорную корзину и лег рядом с ней. Я обнимал ее, но не касался ее кожи, потому что она была уже холодная, и это было неприятно. Я хочу сказать, что обнимал ее через одежду, понимаешь? Не помню, что я ей говорил, – слова лились из меня бессвязным потоком… Кажется, я все повторял: «Спи, мама, отдыхай». Я слишком часто видел ее усталой и измученной. Еще я говорил: «Все кончилось, вот и хорошо». Ее лицо разгладилось, и это меня радовало. Исчезла даже ее вечная складка на лбу. Я довольно долго пролежал рядом с ней, наверное, с полчаса, разговаривал с ней и плакал. Я знал, что, как только подниму тревогу, ситуация перестанет от меня зависеть и все пойдет наперекосяк. Взрослые перехватят у меня эстафету, и я больше ничего не смогу для нее сделать. Отец ждал моего звонка. Он так никогда и не понял, в чем была причина этой получасовой задержки. Он и не мог бы понять, что для меня это был самый ужасный момент моей жизни, но в то же время и самый прекрасный. Будешь еще пиво, Сильвер?
16
Мальчик-с-пальчик. Маваши-гери
Мара, которая провела довольно скучное лето с близкими и дальними родственниками, несколько дней дулась на нас, но, когда мы перестали без конца обсуждать наши приключения на Рейне, сменила гнев на милость и вернулась в нашу компанию, так что из четверки мы снова превратились в пятерку. Из статуса девушки одного из нас она перешла в статус нашей подруги, что нисколько не мешало мне по-прежнему тайком о ней мечтать. Каждый день видеть ее, касаться ее доставляло мне столько же счастья, сколько и страдания. Весь год я не спускал с нее глаз, отмечал малейшие изменения в ее прическе и одежде, молча ликовал, когда она смеялась моим шуткам, и радовался, если удавалось урвать возможность и хоть на минуту остаться с ней наедине. В эти редкие (думаю, она прикладывала особые старания к тому, чтобы они были редкими) мгновения между нами вновь возникала – только без поцелуев – та же близость, какую мы несколькими месяцами раньше переживали, сидя у нее в комнате. Мне так и хотелось крикнуть ей: «Господи, ну ты же видишь, что мы созданы друг для друга!» В ответ на мою немую мольбу она лишь улыбалась подстрекательской и чуть огорченной улыбкой. И мне становился ясным масштаб моей потери.
Коротко говоря, мы трое – Лурс, она и я – соблюдали негласный уговор, согласно которому наши отношения не выходили за рамки дружеских. Что до двух других, то и они участвовали в игре скрытых желаний, хоть я об этом и не догадывался. Лишь со временем я понял – ну не комедия? – что наша компания состояла из одной девушки и четырех влюбленных в нее поклонников (в том числе одной поклонницы), не имевших права ни говорить ей о своей любви, ни даже думать об этом. Вместе с тем я точно знаю, что в этой любовной пирамиде существовала своя иерархия и я находился на ее вершине.
В тот год мы были неразлучны. Мы вместе ходили на вечеринки – удачные («Алло, мам, я сегодня здесь заночую») и неудачные («Смотаемся по-тихому?»); вместе изредка напивались, вместе затевали дурацкие игры (кто выше забросит башмак на дерево). Мы делили все – зимний холод и горячий шоколад в «Глобусе», пепси и сигареты. Нам случалось спать впятером в одной комнате – у Жана, на брошенных на пол матрасах. Мы колесили по округе автостопом и дремали, положив голову соседу на колени или на плечо. Мы вместе томились от скуки и вместе хохотали как безумные. Мы вместе зубрили математику, историю и философию. Вместе пекли блинчики. Мы обнимались и иногда делали друг другу признания. Наши девочки порой плакали у нас на глазах – мы перед ними никогда.
