Мы встретились промозглым ноябрьским днем, на похоронах его матери. После кремации мы зашли в деревенское кафе выпить горячего грога, и он ни с того ни с сего выложил мне все, наверное под влиянием эмоционального потрясения: «А ты знаешь, что я тоже был влюблен в Мару? Не так, как ты, но все же…» Потом он спросил, почему я смеюсь, и я ответил, что это просто невероятно: столько лет скрывать от меня такую важную вещь! В тот же самый день я встретился с его отцом – героем нашего бельгийского приключения, грозой «дофинов». Он показался мне печальным, постаревшим, озябшим; вообще он как-то уменьшился в размерах. Но при виде меня он оживился и, пожимая мне руку, приговаривал: «Сильвер! Ну надо же, Сильвер! Я бы тебя не узнал!»
Но вернемся к Люс. Как-то в ноябре, в очередную субботу, я собирался прощаться, когда ее мать задержала меня чуть ли не на пороге:
– Ты куда, Сильвер? Оставайся с нами ужинать!
Я попытался отвертеться, дескать, меня ждут дома, да и вообще, не хотелось возвращаться в темноте – фары у моего мопеда включались через раз. Но она не дала мне ни малейшего шанса:
– Нет-нет! Ты остаешься, и точка!
И тут же позвонила моим родителям – предупредить, что я ужинаю у них. По всей вероятности, это и был тот подарок, которым меня следовало отблагодарить за занятия с их дочкой.
В своей жизни я побывал на многих свадьбах и банкетах, но ни одно из этих шумных мероприятий не шло ни в какое сравнение с гамом и суетой, царившими за столом семейства Люс. Сама она молчала, но остальные пятеро домочадцев самовыражались кто во что горазд. Все они говорили одновременно, неуклонно наращивая громкость звука, и не существовало кнопки, нажав на которую можно было хоть чуть-чуть ее понизить. Временами интенсивность ора достигала степени истерических воплей.
– У нас что, макароны с сыром?
– Да, макароны с сыром! Ты что, ослепла?
– Иди в жопу!
– Макароны с сыром! Ура! Обожаю!
– Спасибо!
– Кому «спасибо»?
– Передай хлеб!
– Чего?
– Хлеб передай, балда!
– А вы знаете, что Наполеон очень любил раков, и после битвы при Маренго…
– Да насрать!
– Как ты разговариваешь с отцом?
– Задолбал уже со своим Наполеоном!
– Так кому «спасибо»? Собаке, что ли?
– Ага, собаке! Тяв-тяв!
– Она у меня пластинку сперла, зараза!
– Чего?
– Ты у меня пластинку сперла!
– Ничего я у тебя не перла!
– Нет, сперла!
– Нет, не сперла!
– Это ты сперла пластинку, Пат?
– Чего-чего?
– Я спрашиваю, это ты сперла мою пластинку?
– Сильвер, а как по-английски будет «вилка»?
– Чего? Да заткнитесь вы, ничего же не слышно! Как-как, Сильвер?
– Еще раз скажи слово «насрать», и вылетишь из-за стола!
– Эй, посмотри на кота! Кажись, он сейчас блеванет!
– Точно, щас блеванет!
– Ты мне передашь хлеб, черт тебя дери?
– Нужна мне твоя пластинка!
– После битвы при Маренго он…
– Вот тебе твой хлеб!
– А я больше не хочу!
– Кому еще макарон? Сильвер! Ты такой тощий, возьми добавки!
– Отвяжись от него!
– От кого?
– От Сильвера, блин, от кого еще?
– Чего-чего?
– Мам, не наступи смотри!
– А ты возьми лучше да убери, чем советы давать!
– Сильвер, а как по-английски будет «форк»?
– Ну ты дубина! Надо говорить: «Как по-английски будет „вилка“, а никакой не „форк“»!
– Чего?
– Да заткнитесь вы все, чтоб вам!
– Ха, а я тебя предупреждала! Смотреть надо было!
– Куда смотреть?
– «Слова, слова, опять слова, одни слова-а…»
– Сколько раз тебе повторять, что за столом не поют?
– Чего-чего?
– Вроде горелым воняет?
– Точно.
– Да нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
– А ну заткнитесь! Из-за вас я не слышу, пахнет или нет!
– А сыр еще есть?
– Кстати, о сыре. Наполеон…
– Хватит!!!
После йогурта Люс проводила меня в прихожую, и там я увидел, что она чуть не плачет.
– Извини. Зря я позволила тебе остаться.
Я вспомнил тот день, когда Мара застала меня в курятнике, вспомнил, какой стыд испытал, и мне стало жалко Люс. Я сказал ей, что не стоит брать в голову, что я прекрасно ее понимаю, и даже попытался сказать пару слов в защиту ее семейки. Но она не дала мне договорить:
– Перестань. Они полные уроды. Я жду не дождусь, когда свалю отсюда.
14
Лурс. Погремушка. Безрадостная улица
Нетрудно догадаться, что Лурса я ненавидел. Все его хорошие черты – скромность, доброта, благожелательность – вызывали во мне отторжение. На самом деле он не уводил у меня Мару, которая бросила меня раньше, но для меня это ничего не меняло: в моем сознании засело, что он занял мое место. Но я ненавидел бы его еще сильнее, если бы он не вел себя со мной с дружелюбием, которое никогда ему не изменяло. Он отнял у меня даже это – возможность ненавидеть его всеми печенками.
Еще меня смущал его вечно хмурый вид. Я в его положении – имея в виду его отношения с Марой – прыгал бы от счастья, заражая им окружающих, и в душе у меня пел и танцевал бы карнавал, достойный Рио. Меня так и подмывало подойти к нему и сказать: «Ты имеешь право целовать и обнимать Мару, а может, даже, заниматься с ней любовью. Так почему же ты ходишь с такой постной рожей? Интересно посмотреть на тебя, когда ты идешь к зубному».
Я частично понял причину его печали в тот день, когда случайно оказался у него дома. Он пропустил в школе несколько дней, и классный руководитель попросил меня зайти к нему, отнести уроки. Я скрепя сердце согласился, злясь и досадуя на себя за излишнюю сговорчивость. Он жил не в Лувера, а в городке по соседству, в пятнадцати километрах дальше. Его отец работал там директором лицея, расположенного в каменном здании XVIII века; семья занимала служебную квартиру в его крыле – по моим представлениям, в ней могли разместиться еще как минимум две. Мать Лурса преподавала в том же лицее историю и географию. Он встретил меня внизу, бледный, закутанный в огромный шарф.
– Ты на мопеде?
– Ну да. Вот, держи. Здесь все задания.
