– Я пришел забрать косу… – начал я, но тотчас понял, что вопрос заточки сельскохозяйственного инструмента волновал мою бывшую одноклассницу меньше всего. Ее лицо и шею вдруг залил яркий румянец. Она одним движением задрала на себе майку, заодно прихватив и лифчик, и обнажила передо мной белую женскую грудь.
– Видишь? – спросила она.
Еще бы не видеть, я же был не слепой. Меня поразило непривычно серьезное выражение ее лица. Я привык, что она постоянно смеется, но сейчас она глядела на меня с какой-то озабоченностью.
– Хочешь потрогать?
Да, я очень хотел потрогать. Она попыталась хихикнуть, возвращаясь в свое обычное состояние, но это ей не удалось, – вместо смеха ее горло издало какой-то стон. Я опустился на колени и впервые в своей жизни погладил женскую грудь. Мое сердце отметило это событие, заколотившись о грудную клетку.
– А это?
Она чуть раздвинула ноги и сунула мою руку себе в шорты. Мои пальцы заблудились на незнакомой влажной и кустистой территории. Что дальше-то? Никакой инструкции на этот счет не существовало – или мне она была неизвестна. Наверное, Полька решила, что мне недостаточно хорошо видно.
– Хочешь посмотреть?
Еще как! Она спустила шорты и трусы, и моему взору открылись белый живот, черный треугольник и розовая щель.
– А теперь ты покажи!
Свойственное мне чувство справедливости в четырнадцать лет уже проявлялось в полной мере: если кто-то мне что-то показал, значит, и я, в свою очередь, должен этому человеку что-то показать. Я снял шорты, и Полька сказала: «О-ля-ля!» Уж не знаю, насколько заслуженным был этот отзыв, но в любом случае я сделал все, что мог. Она схватила меня, как хватаются за ручку корзины, или как за велосипедный руль, или как за собачий ошейник, или – да простит меня читатель – как хватают мужчину за член. Прижавшись ко мне, она начала об меня тереться и терлась до тех пор, пока я не… Помню легкое головокружение и мелькнувшую в голове мысль: «Так вот что это такое…»
Спустившись во двор, мы столкнулись с дедом.
– Ничего не говори! – шепнула мне Полька, хотя я не сомневался, что следы нашего преступления написаны на нас как черным по белому: два взъерошенных расхристанных подростка с блуждающими взорами выходят жарким днем из амбара. Даже если воспоминания обо всех этих штуках уже частично стерлись из памяти старика, он наверняка заподозрил, что вряд ли мы занимались там сортировкой яблок. Он попытался хлестнуть Польку, но она увернулась. Мне старикан крикнул:
– Все твоему отцу скажу!
Я забрал косу и бегом пустился прочь – весь липкий и торжествующий, в полном смятении чувств. В спину мне неслось:
– Хорошенькое дело! Нет, скажите на милость, хорошенькое дело!
Так или иначе, но путь был открыт. Моему отцу старик ничего не сказал. В последующие месяцы и годы я на опыте убедился, насколько полезно всегда иметь при себе, не боясь сломать, потерять или где-нибудь забыть, замечательную игрушку, которая стоила всех на свете футбольных мячей и с которой любой матч неизменно завершался победой.
В упражнениях подобного рода огромную роль играет воображение, особенно если дать ему пищу. Накрывшись с головой одеялом, я прижимал к уху транзистор и слушал жаркий шепот Жюльет Греко: «Раздень меня… Только не сразу… Только не быстро…» Мне оставалось разобраться, какой из двух подходов – изысканный, как в песне, или прямой и темпераментный, как у Польки, – больше годится для понимания этих странных созданий, о которых я пока так мало знал.
Без Жана Монтеле учебный год начался далеко не так печально, как я опасался, в том числе и потому, что мы сдержали в шутку данную друг другу клятву и регулярно обменивались письмами. Разумеется, мы не писали друг другу каждый день, но раз в неделю – обязательно. Это были смешные письма, с дурацкими каламбурами, исковерканными словечками и прочей белибердой, не способной развеселить никого, кроме нас двоих. Например, он мог написать мне: «Дорогой Сильвер! Здесь, в Туре (они переехали в Тур), люди ужасающе грубы. Меня от их манер блевать тянет, ты же знаешь, как я ненавижу невоспитанность. Эти засранцы вульгарны до омерзения, чтоб мне сдохнуть!» Я отвечал ему так: «Дорогой Жан! Прекрасно понимаю твое возмущение. Рекомендую облить это хамье пиризрением и наплювать на них с кысокой волокольни». Ну и так далее в том же духе. До переписки с Жаном я никогда не получал адресованных лично мне писем, и они доставляли мне огромное удовольствие. Второй причиной, по которой начало нового учебного года оказалось для меня не таким мрачным, было то, что в интернат поступила Розина и мне приходилось перед ней делать вид, что у меня все нормально. Наконец, признаюсь, что меня в то время занимали не столько воспоминания о Жане, сколько мысли о девочках, на которых я беззастенчиво пялился, надеясь найти замену Польке, – кого-нибудь с менее пышными телесами и чуть более богатым словарем.
Вот в примерно таком состоянии духа я пребывал, когда на меня обрушился удар, серьезно омрачивший мое существование.
Однажды в четверг утром к нам в класс вошла Черепаха (так мы прозвали нашу консьержку, которая постоянно ходила в корсете, похожем на негнущийся панцирь) с пачкой корреспонденции. «Бенуа!» – провозгласила она, помахивая последним конвертом. Я обрадовался: чем еще новеньким меня развеселит неистощимый на выдумку Жан? Но я тут же заметил, что адрес на конверте написан не почерком Жана. За три года в интернате родители никогда не писали мне писем. Зачем? Я вернусь домой раньше, чем до меня дойдет их письмо.
Писала мне мать. «Мой милый Сильвер! Знаю, что ты очень огорчишься, я и сама расстроена. Наш славный Бобе нас покинул. Во вторник вечером на пересечении нашей улицы с шоссе его сбила машина. Сбила не насмерть, но мы попросили месье Моно его усыпить, потому что он сказал, что надежды нет и надо избавить его от страданий. Он скончался тихо. Папа держал его голову у себя на коленях. Даже говорить не буду, как нам было тяжело и как тяжело мне писать тебе это письмо. Но мы подумали, что лучше тебе узнать об этом сейчас, а не в субботу, когда ты приедешь домой. Рассказывать сестре о том, что случилось, или нет, решать тебе. Мы похоронили Бобе за домом. Без тебя не стали ничего ставить ему на могилу, подождем до субботы. Целуем тебя крепко-крепко. Мама».
Я весь день проходил как пыльным мешком ударенный. Для меня Бобе, несмотря на свой солидный возраст, всегда был существом бессмертным. Мысль о том, что я лишился своего защитника, друга и товарища по играм, просто не укладывалась у меня в голове. Как будто в мозгу сама собой воздвиг лась плотина, еще на несколько часов задержавшая готовый хлынуть на меня поток горя. Только поздно вечером, когда я лег в постель и в спальне потушили свет, у меня в груди возник и начал быстро расти гигантский ком тоски, и мне стоило неимоверного труда не заорать в голос.
Сообщить новость Розине я смог только в субботу, в автобусе, который вез нас домой. Она так громко расплакалась, что всполошила весь автобус. Я уже упоминал, что она страшно переживала из-за смерти каждого живого существа, что уж говорить о Бобе… Половина пассажиров повскакали со своих мест:
