Из того, что увиделось чётко, была огромная, сложная мандала с трёхлучевой свастикой в центре. Глухой синий цвет основы. Чопорная, сухая, рациональная – европеизированная какая-то. Должно быть, её создавали специально для фашистов. Казалось, если умелому человеку на неё медитировать, то сами собой начнут вставать из-под земли военные заводы и фабрики и всякие стучащие шестернями механизмы.
Рукописи хранили слишком вычурную информацию. Они были не древними подлинниками, а свежими списками. Но энергетику несли сильную. Я видела механизмы, летательные аппараты. Всё это было основано на применении тонких энергий и сконструировано с использованием разных энергополей. Вся эта псевдотехника имела лёгкую, чистую, хорошо структурированную энергию. Даже если фашисты попытаются сварганить нечто подобное, у них не заработает – точно! Потому что они страшно тяжеловесные.
Подобрав кое-какую информацию, я стала прикидывать, в каком виде лучше передать её нашим и какого подтверждения запросить. Словом, занялась всякими техническими вопросами.
Самолёт то вибрировал, норовя рассыпаться по винтику, то будто в яму падал, то, наоборот, вдруг с натугой тянул вверх – так, что меня вдавливало в мой персональный мягкий тючок. Все относились к таким эволюциям воздушного судна как к должному, потому беспокоиться не приходилось. Порой мы забирались так высоко, что в ход шли кислородные маски, но пользовались ими мало в целях экономии. От перепада давления у кого-то пошла кровь из ушей. У меня уши заложило, и тяжело, будто молотом, колотило в голове. К счастью, довольно скоро самолёт снизился. От духоты есть не хотелось, но холод – такой, что зуб на зуб не попадал! – заставил подбросить в организм топлива. Спустя несколько часов почти всех сморил сон.
В дремотном полузабытьи я всё прислушивалась к болтанке, тряске, воздушным ямам. Холод пробирал до костей, система очистки воздуха если и существовала, то работала из рук вон плохо. Я подумала: каково было летать так часто и на большие расстояния товарищу Бродову с его не слишком здоровым сердцем, склонностью к резким перепадам кровяного давления и обострённой чувствительностью к малейшей нехватке кислорода?
Неподалёку от меня прямо на полу, подстелив спальный мешок, устроился Эрих. Плечистый и крепкий молодой мужчина, он, единственный из отряда, отчаянно страдал от укачивания. Он обессиленно водил ладонью по животу, груди и, в конце концов, стал тихо протяжно стонать на каждом выдохе, уверенный, что среди сильного гула его не услышат. Картина не могла не вызвать сочувствия, и я мысленно потянулась к Эриху, собираясь как-нибудь помочь…
В памяти вспыхнул яркий образ: Ленинград, дымный и тесный вокзал, санитарный поезд у дальней платформы, красноармейцы в окровавленных повязках с измученными болью и усталостью лицами – родными, близкими, понятными лицами. Чудившийся среди других вокзальных запахов – конечно, только чудившийся – запах крови. Ещё не осознанное мной тогда ощущение близкого и неизбежного умирания… Вспомнилось, как безутешно и безнадёжно плакали девчонки после встречи с санитарным эшелоном, увозившим раненых в глубокий тыл, – плакали от того, что не успели кому-то помочь, кого-то спасти… Я тогда даже не пыталась присоединить к их усилиям свои, хоть и не сидела без дела.
Я читала о зверствах фашистов в оккупированных городах и сёлах Подмосковья, о виселицах, видела в газетах фотографии сожжённых деревень. Но больше всего помнились эти санитарные эшелоны, виденные своими глазами.
Не сказать, чтобы сочувствие к Эриху улетучилось. Но внезапное отвращение пересилило сострадание: мне стало противно мысленно прикасаться к нему. Своих не могла лечить – так нечего начинать с фашистов.
Я уткнулась лицом в грубую ткань тюка, на котором лежала. Как же я соскучилась по всем нашим! Так и уснула, лицом в мешковину.
Не раз каждый из пассажиров пробуждался и вновь забывался мутным, не приносившим отдыха сном. Полёт длился, должно быть, не одни сутки.
Внезапно самолёт пошёл на снижение и начал закладывать такие виражи, что гнетущая дрёма развеялась. Хоть следовало ожидать, но жёсткое касание поверхности земли произошло совершенно неожиданно для меня. Тяжёлая машина подскочила, снова ударилась колёсами о твёрдый грунт, её стремительный бег стал постепенно замедляться.
И вот – оглушительная тишина, ещё более оглушительная неподвижность.
Кто-то принялся резко клацать герметизирующими замками люков. Резкий порыв изумительного, чистейшего воздуха. Мы на месте.
Глухая, хоть глаз коли, темнота, подсвеченная фонарём, небо в россыпи звёзд, силуэты горных вершин далеко на горизонте. Воздух – тёплый, влажный, наполненный незнакомыми, сладкими и терпкими, ароматами цветения… У меня вдруг остановились все чувства и мысли, охватило ощущение покоя. Так бывает, только когда после долгого отсутствия оказываешься дома: всегда неожиданная, всегда внезапная, оглушительная внутренняя тишина – и покой. Я дома. Самовнушение или реальность, но я верю, что родную землю по энергетике не спутаешь ни с какой другой.
Потом на грани слышимости я различила орудийные залпы и глухие звуки разрывов. Но даже они не разрушили блаженного состояния внутренней тишины, чувства родного дома.
– Что это? – спросила я у Фрица. – Ведь это не обвал!
Заодно с ненужными мне сведениями о пушках и канонаде я получила представление о том, где мы находимся, как проходит линия фронта по побережью и горам и как она продвигается. Судя по всему, члены экспедиции уже успели почерпнуть информацию у встречавших наши самолёты офицеров. Фриц показал мне довольно свежую газету, где целую страницу занимала карта с изображением всей линии фронта от Баренцева до Чёрного моря. Ничего хорошего! Ленинград по-прежнему в окружении; к Москве линия совсем близко; вся Украина занята; Крым, если верить карте, опять занят; частично – Кавказ; в районе Сталинграда – немцы у самой Волги. Чувствовала я, что карта привирает, но не существенно. Как же тяжело Красной армии! Но она теперь держит удар и не отступит – это тоже чувствовалось. Лишь бы суметь хоть чем-то помочь!
Материалы экспедиции, подарки тибетцев, а также некоторые вещи не выгружали, так как часть отряда отправлялась в Германию сразу после заправки самолётов топливом.
Едва небо на востоке посинело в преддверии рассвета, участников экспедиции и лам стали усаживать по несколько человек в небольшие самолёты, стоявшие поблизости на лётном поле. Я постепенно разглядела их странную и смешную конфигурацию: по обе стороны от фюзеляжа, на расстоянии от него были расположены длинные, узкие веретёна, и всё вместе соединялось в общую конструкцию – спереди длиннющими крыльями, а в районе хвоста поперечиной. В разговорах военных мелькало название «фокке-вульф». Один за другим смешные самолётики взмывали в воздух и брали направление на горы. Рассвело, за горами всходило солнце.
Стало видно, что у этих «фокке-вульфов» кабина закрыта огромным стеклянным фонарём. Какой прекрасный оттуда, должно быть, обзор! Вот бы полетать на таком! Я собралась было подслушать чьи-нибудь мысли: не врали немцы, что намерены взять меня с собой в горы, или думают сразу отправить в Берлин с другой половиной экспедиции и лам? Не успела настроиться, как получила приглашение проследовать в самолёт.
