Он хмуро кивает. Мы заходим в лифт и молчим, пока он едет. Дэниэл переступает порог, видит перевернутую вверх дном квартиру и начинает раскладывать вещи по местам. Когда он доходит до коробки с его вещами, он трет шею, идет в ванную и возвращается оттуда со своей бритвой и дезодорантом в знак молчаливого согласия с моим решением.
– Я понимаю. – Он закрывает коробку и ставит ее у двери. – Ты нужна детям.
Я качаю головой и начинаю плакать уже по-настоящему. Он очень правильно ведет себя, когда видит мои слезы – обнимает меня, усаживает на кровать, гладит по спине и ничего не спрашивает очень долгое время.
– В том-то и дело, – выдавливаю я из себя сквозь рыдания. – Ты не понимаешь. Я еду домой не потому, что нужна детям. Я еду потому, что не нужна.
На прощание Дэниэл целует меня на вокзале. Я приезжаю домой в семь вечера, и дети меня ждут. Это последний вечер дома перед началом их собственных приключений. Мы заказываем китайскую кухню, и, откровенно говоря, ее вкус оказывается ужасным по сравнению с тем, что я ела в Нью-Йорке. А потом мы сидим за обеденным столом и говорим, смеемся, начинаем играть в покер на печеньки, но за разговорами то и дело забываем про игру. В полночь я отправляю детей спать. Впервые за два месяца они спят в своих кроватях. А в шесть утра мы поедем в аэропорт, где нас будет ждать Джон. Джо сядет в самолет до Хантсвилла, а мы втроем сядем в машину и будем три часа ехать до лагеря Кори. Не сказав мне, Джон доплатил за то, чтобы она жила в отдельной комнате. «Чтобы хотя бы ночью она могла отдохнуть от наушников», – объясняет он, и я понимаю, о чем он беспокоится. Кори очень чутко спит и просыпается, даже если смыть унитаз или если у Джо насморк и он храпит через две комнаты от нее. С его стороны это проявление заботы, свидетельство того, что прошедшие два месяца он был внимателен к ее потребностям. Все эти дары – время, деньги, забота о моих детях – как выданные читателю библиотечные книги, которые он все не возвращает и не возвращает, и нам приходится их списывать. А потом, если он их все же принесет, это настоящий праздник. Но поскольку это Джон, а с ним я чувствую себя очень неуверенно, я спрашиваю:
– Как же она познакомится с кем-нибудь, если у нее не будет соседей по комнате?
– А разве есть малейший шанс, что она не познакомится? – смеется Джон. – Я больше переживаю за то, чтобы она успела там хоть немного попрыгать, в перерывах от общения с новыми подружками.
Я сдаюсь, признавая его правоту. Кори найдет себе друзей даже на манекенной фабрике. И, конечно же, не успели мы забросить к ней в комнату спальник и сумку, как она уже улизнула в комнату отдыха в компанию своих новых знакомых.
– Одноместная комната – это очень хорошая идея, – говорю я Джону. – Ты прекрасно управлялся с детьми все это время.
Джон внимательно смотрит на меня.
– Это невероятно тяжелый труд. Не знаю, как ты столько времени справлялась одна.
Мне хочется ответить, что кому-то же надо было это делать. Мне хочется еще раз обвинить его, но зачем? Во мне почти не осталось возмущения, которым было заряжено мое отношение к Джону с тех пор, как он ушел. Не осталось и склонности выдавать желаемое за действительное. Вместе они создавали гремучую смесь – дремавшую, но ожившую с его возвращением. Поэтому я откладываю топор войны и с непривычки неловко ищу оливковую ветвь.
– Мне приятно, что этим летом ты разделил со мной этот груз, – признаюсь я, хотя меня гложет навязчивое чувство, что я все сделала не так. – Спасибо, что вернулся и уговорил меня уехать в отпуск.
Услышав мои слова, Джон чуть не падает в обморок, но быстро берет себя в руки.
– И тебе спасибо за то, что вернулась раньше. Не знаю, как ты поняла, что ты здесь нужна, но это так. Не знаю, сел бы Джо сегодня в самолет без твоей поддержки.
– И без телефона Кори. Кстати, он написал мне двадцать минут назад, что стыковка прошла по плану и он уже в самолете. Теперь он может расслабиться и всю неделю получать удовольствие.
– Так он о стыковке так волновался? – спрашивает Джон, очевидно забыв про свой давнишний приступ раздражения в аэропорту, когда он оставил меня одну с четырьмя чемоданами и двумя детьми перед шестичасовым перелетом, не в силах прожить без пива еще полчаса. – Очень странно.
Вечером Джону нужно провести несколько конференц-звонков, поэтому мы берем два разных номера в ближайшем «Мариотте». Он приглашает меня поужинать, но недолго думая я выбираю доставку в номер, и в этот момент на меня снисходит масштабное озарение: я окончательно избавилась от тоски по бывшему мужу.
На следующее утро мы выезжаем рано, чтобы Джон успел попасть за рабочий компьютер до закрытия лондонского офиса. По дороге мы долгое время говорим о детях. Он рассказывает мне, как замечательно они проводили время вместе, как выезжали за город на длинные выходные, и как он заставил Кори первый раз пойти в поход, и как она, вопреки собственному нежеланию, полюбила эти вылазки. Джон постоянно восхищается тем, как я воспитала детей, и это мне действительно очень приятно слышать. Но сейчас все комплименты на свой счет я помечаю звездочкой со сноской: при всем этом я оставила собственных детей на целых два месяца.
Но он не унимается. Он говорит, как я была права, что заставила Кори перетерпеть первый год в секции и не бросать прыжки – участие в команде принесло ей за эти годы настоящее счастье и дало мощный толчок к развитию. А как он восхищен тем, насколько уверенно ощущает себя Джо в походных условиях, несмотря на отсутствие отца. «Я по глупости считал, что только мужчина может научить его разводить костер», – делится он.
Джон говорит без остановки. Я рада слушать про детей, но мне тяжело осознавать, как много я пропустила. Около часа я почти ничего не говорю. Так мне легче удержаться от порыва схватить Джона за шиворот и спросить: «А дальше что?»
Получается, мое будущее снова находится в руках этого мужчины. Останется ли он в Штатах по окончании лета или вернется в Гонконг, в свою старую жизнь? Что произойдет, когда я попрошу у него развода? Будет ли он претендовать на совместную опеку? А может, он будет претендовать на что-то большее? У меня в голове крутятся самые разные варианты. Я стараюсь не сравнивать каждое его движение с Дэниэлом. Но разве я не хотела бы сейчас ехать в машине не с ним, а с мужчиной, который не бросит?
Через какое-то время мое молчание начинает бросаться в глаза. У Джона заканчиваются смешные истории про детей. Смятение, пустота и неизвестность ощущаются как расстройство желудка. При каждом повороте, неровности и резком маневре я чувствую приступ тошноты. Мое состояние наконец замечает и Джон.
– Эми, что с тобой?
– Мне что-то нехорошо. Наверное, меня укачало.
Джон вздыхает, и я знаю, что его немного раздражает моя чувствительность. Он чуть опускает мое окно, и от притока свежего воздуха мне тут же становится лучше.
– Спасибо.
– Тебе нужен арахис? – спрашивает он, намекая на время, когда во время обеих беременностей меня укачивало даже в самых непродолжительных поездках и как я обожала в те периоды ореховые смеси и арахисовое масло.
