– Ох, у нас был такой страшный шторм, настоящий тропический, аэропланы не летали. Теперь совсем собрались, приготовились ехать, а тут ты явился. Провидение или еще кто-нибудь.
– Так, – сказал я. Оглядел гостиную дома, который они снимали, лишенную каких-либо признаков чьей-нибудь личности. На мраморного цвета полу пара грязных ковриков из козьей шкуры. Мисс Эммет сидела в легком кресле цвета перепеченного шафранового печенья. Два виндзорских кресла, в одном я, в другом Катерина в модной в то время короткой юбке, обнажавшей почти до промежности толстые веснушчатые ноги. Это со: всем молоденькая девочка, говорил я себе. Что ты к ней физически чувствуешь? Я ничего не чувствовал, кроме индифферентности, присоленной отвращением. Меня это радовало, впрочем, я этого ожидал.
– Завтра? – спросил я.
– Дневным рейсом, – сказала Катерина. – Переночуем в Кингстоне. Никогда не была в Кингстоне.
– Нехороший город, – заметила мисс Эммет. – Аборигены поют грубые песни и бьют в старые замасленные барабаны.
– А вы поколесили по свету, – говорю я ей. – Много времени пролетело с тех пор, как мы…
– Ты совсем не писал. Ни разу не прислал ни единого письмеца, не рассказывал, чем занимаешься, как поживаешь.
– Никогда особенно не любил писать писем. Не знал, кстати, куда писать.
– Все было очень таинственно, – сказала Катерина. Сильный свет безжалостно ее высвечивал из двух окон – одно, уличное, выходило на «Йо-хо-хо, ребята», в другом, фасадном, виднелось мертвое апельсиновое дерево. Угри, шрамик от фурункула на жирном подбородке, пыль перхоти на плечах платья, неразумно розовато-лилового, пара жирных пятен на груди. Моя сестра. Мисс Эммет, несмотря на возраст, выглядела гораздо здоровее. Возможно, в ее рационе всегда содержался белок в больших дозах, усваиваемый вместе с прописанными врачом пилюлями от обмороков или приливов. На морщинистом лице застыло выражение как бы твердого удовлетворения, как бы в связи с победой в жизненной битве. Ее нельзя было назвать некрасивой в хлопчатобумажном платье цвета морской волны с рисунком в виде летающих кайр, с поясом, на котором болтались сверкавшие ножницы. Я всегда считал ножницы чем-то само собой разумевшимся, подобно должностному значку, по чистой случайности оказавшемуся инструментом для резки картона и вскрытия пакетов. Зачем она его носит?
– Зачем вы его носите?
– Ножницы они, а не он, невежественный мальчик.
Почему меня это обеспокоило? Ах да: брюки, яйца. Она всегда употребляет это слово во множественном единственном числе?
– Ножницы вечно трудно найти, даже в самом прекрасно организованном доме. Они теряются. Забываешь, в каком они ящике. А хорошие ножницы всегда отпугнут любого подошедшего к двери. Они, как тебе, поумневшему, следует знать, не считаются запрещенным оружием. В Америке их попробовали объявить таковым из-за угрозы использовать как таковые. Однако каждая женщина имеет право на свои ножницы.
– В Америке?
– В Сиэтле, – объяснила Катерина. – Мисс Эммет не понравился вид мужчины, который приходил каждый день, что-то пытался продать.
– Выпрямитель для волос, Китти Ки. Я его спрашиваю, разве мы похожи на людей того типа, которым нужен выпрямитель для волос.
– Она пообещала ткнуть ему в лицо ножницами, если он будет надоедать. А он в полицию заявил.
– Вы были в Америке, когда я был в Америке? Что вы делали в Сиэтле?
– Мой отец, наш отец, надо было б сказать…
– Не будем говорить о вашем отце, – сказала мисс Эммет каким-то литургическим тоном, к которому, предположительно, не раз прибегала раньше. – Мертвые мертвы, и их воскрешение ничего хорошего не принесет. Как в тот раз, например, когда ты выкопала в саду в Роторуа бедную старушку Руфу Пятую.
– Вы безусловно покочевали по свету. Где это, Роторуа?
– В Новой Зеландии, – сказала Катерина. – Вполне симпатичное место, деревьев полно, как бы трясет все время. Куча гейзеров, произносятся гизеры.
– Выше южных снегов. Зачем столько разъездов? Не желаете где-нибудь обосноваться?
– Мой, наш… Все в порядке, мисс Эммет. Я поправлюсь.
– Не поправлюсь, а справлюсь. Старайся говорить по-английски, по-английски, Китти.
– Я хочу сказать, почему вы оказались не где-нибудь, а именно здесь?
– И ты здесь, а не где-нибудь, – заметила Катерина. – И причину привел очень странную. Мы сюда приехали потому, что я болела… все в порядке, мисс Эммет… я справилась, нет, поправилась… климат вроде хороший; есть один человек, который… надо было, наверно, сказать, был один человек. Он больше не практикует, а меня принял, оказал любезность. А теперь все бросил, просто пишет поэзию. Вон его книжка… Смотри…
У окна стояла складная раздвижная индийская книжная стойка, не раздвинутая, с одним резным боковым зооморфным крылом, впавшим, можно было бы эксцентрично сказать, в уныние в связи с немногочисленностью книг. Кажется, Катерина указывала на что-то белое, тоненькое.
– Вот где Божье дитя пригодилось бы, марака в святой рубашке.
– Ты говоришь какие-то сумасшедшие вещи.
– Ты все обо мне знала, – сказал я. – А я о тебе ничего.
– Но, конечно, мисс Эммет…
– Мисс Эммет должна была знать о тебе, когда была со мной. Вы не знали, мисс Эммет?
– Ничего, – отвечала мисс Эммет. – Появление твоего отца с ней в Крайстчерче было большим сюрпризом.
– В Новой Зеландии?
– Именно. Я жила со своей племянницей и ее мужем. Он работает, надо бы сказать, работал, с коллекцией Батлера, что б это ни было. Я видела фотографию этого Батлера – насмешливый с виду старик с бородой.
– И все-таки, – сказал я с горечью, которую признаю совершенно неискренней, ожидаемой позой, – он вообще никогда не хотел меня видеть после того, как моя мать, наша мать…
– Все это очень прискорбно, – сказала мисс Эммет, – и, по-моему, нам не надо говорить об этом. Пожалуй, пойду налью чашку чаю. Сигарету хочется, а я чувствую себя нечистой, если курю без чашки чаю. Все равно что есть вареное яйцо без хлеба и масла.
И вышла, держась очень прямо. Катерина сразу телевизор включила, словно без компаньонки робела со мной.
– Теперь можно рассказывать, – сказала она. – Мисс Эммет в психотерапию не верит. Наверно, по-моему, чересчур для нее современно. Наш отец… ох, звучит как-то насмешливо, да только как еще его называть? – может быть, против тебя настроился, а во мне просто души не чаял. Очень любил, а потом как-то полюбил слишком сильно. Уезжал надолго по делам, а потом говорит, так соскучился по своей девочке. Я перепугалась. А мисс Эммет узнала и кинулась на него с ножницами.
– Ох, нет.
