– Так что же случилось с мечом? – спросил я Реджа. И он мне рассказал.
Посреди улицы три кошки глодали рыбьи головы и потроха, которые бросил им Дэн. Одна из них, пятнистая, громко урчала. Закат Страстной пятницы был скрыт в дыму горевшего в нескольких кварталах отсюда склада. Говорили, что на складе осталась неразорвавшаяся бомба. А пожарники начали забастовку. Нынче бастуют все кому не лень. Электричество отключили, и половина палтуса в холодильнике протухла. Хотя Дэну уже было все равно, есть электричество или нет, – дела в лавке расстроились окончательно. Мелким магазинчикам становилось уже не под силу конкурировать с супермаркетами. Пивные, правда, процветали и накануне великого праздника не закрывались круглые сутки, будто в дни ярмарки. В Нидербери ревностно чтили старинный обычай в день смерти Христа пить не просыхая. Дэн прошел со свечой в темную кладовую, вынул из холодильника протухшего палтуса, разрубил его на три части и подбросил кошкам. Пусть полакомятся – все равно больше ни на что не годится. На прилавке оставалась только копченая семга, но и ее никто не хотел брать.
Поскользнувшись на мокрой брусчатке у входа в лавку, вошел брат Дэна Редж с тяжелым саквояжем в руках.
– Умираю, пить хочу, – сказал он, снимая плащ. – Господи, пошли Лазаря, чтоб омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой.
– Как же ты доехал, поезда ведь не ходят из-за забастовки?
– Невероятный случай. Встретил в Ньюпорте сослуживца с того проклятого корабля, что вез русских, как скот на убой, в Одессу. Он ехал на машине с сыном и двумя внуками. Подбросил меня до Челтенхема, а там я успел на последний автобус. В Стоуке меня подобрал попутный грузовик. Потом десять миль шел пешком, совсем в глотке пересохло, – повторил он. – И возьми наконец у меня этот саквояж, у меня уже руки отваливаются. И дверь не забудь запереть.
Когда братья открыли дверь, свечи, которые горели в пивной, задуло сквозняком и на новых посетителей обрушилась дружная брань. Те, кто сразу учуял исходящий от Дэна неистребимый запах рыбы, начали ругаться еще сильнее. Редж уплатил за пиво, и братья пристроились с кружками в темном углу.
– Фу, полегчало, – сказал Редж, залпом выпив полкружки.
– Что ты там прячешь?
– А то ты не знаешь, черт возьми.
– Опять что-то спер, ворюга?
– Нет, на сей раз не спер, – соврал Редж. – Мать сама дала мне ключ тогда, в Ленинграде. Он принадлежит тебе и Трикс. Это теперь целое состояние.
– Как она там? – спросил Дэн, подразумевая, конечно, не мать.
– Ты мою вторую телеграмму получил?
– Прямо перед тем как почта забастовала. Как она?
– Пулевые ранения оказались не опасными, ничего важного не задето. Ее ранило в локоть, запястье и плечо. Повезло. Во всех газетах о ней писали. Видел?
– Я газет не читаю, там сплошное вранье.
– Шок был сильный, ее до сих пор таблетками пичкают. Все зовет какого-то Дэна, так мне по телефону передали. Бредит тобой. Я отвезу тебя туда.
– Где она?
– В шикарном частном санатории в Дидсбери. За счет израильского правительства. А что это за толстый ублюдок, который на нас уставился и морду кривит?
– Ты забыл, что запаха не чувствуешь.
– Да, последствие боевого ранения. Как твоя-то дырка?
– Никак не сохнет.
– Посмотри на этих лоботрясов. При свечах они выглядят благороднее.
Краснорожие пьяницы у барной стойки смеялись и знай себе прихлебывали из кружек.
– Торговцы синтетическим дерьмом. Вон тот, видишь, тощий – хозяин магазина игрушек. А рядом с ним тип с трясущимися руками…
– Господи, кажется, я его знаю. Как же это он…
– Ты о ком?
– Нет, это не он. Мне показалось, что за мной был хвост. Они поклялись снова его отобрать у меня. Что это за вспышки?
– За углом пожар. Так и сгорит все дотла. Кругом бастуют, никому дела нет. Подонки. Как же мы туда доберемся?
– На своих двоих. С Божьей помощью. Страстная пятница обычно лунная. Если повезет, поймаем попутку. Ну, давай угощай, теперь твоя очередь.
– У меня в кармане пусто. Придется опять тебе.
Редж подошел к стойке. Невзрачный человечек в дорогом, прекрасно сшитом костюме спросил его, как он выносит такую вонь. Редж ответил, что от родного брата и не такое снесешь.
– Почему он не пользуется специальными средствами? – удивился тот.
– Легко советы давать, когда денег куры не клюют, – бросил ему Редж.
– Почему этот день называют Страстной пятницей? – спросил брата Дэн.
– Потому что в этот день страстно жаждущие крови евреи пригвоздили к кресту другого еврея и, сгорая от страсти, стали ждать, когда тот испустит дух.
– И поэтому ее назвали Страстной?
– Ладно, допивай, и пошли отсюда. Ей бы следовало называться черной пятницей, но этот эпитет закрепился за понедельником, причем за каждым. В цивилизованном государстве понедельник должен быть выходным. Тогда вторник станет черным. Как ни крути, все плохо. Весь мир – лечебница, принадлежащая разорившемуся богачу, – процитировал Редж. – Элиот украл эту цитату из кантаты Баха – Die ganze Welt ist ein Krankenhaus.
– Кто такой Элиот и тот, другой умник?
– Забудь. Идем.
Они вышли из бара через черный ход. В кабинке без дверей кряхтел и стонал какой-то мужчина. Каменная раковина со сломанным крапом была ярко освещена почти полной луной. На кирпичной степе сортира виднелась надпись мелом: «Мыла нет и не будет». Редж и Дэн, спотыкаясь в полутемном переулке, вернулись в рыбную лавку, затерянную среди других мелких магазинчиков. Объевшиеся тухлой рыбой кошки лежали посреди тротуара и умывались, готовясь к ночным похождениям. У дверей лавки топталась какая-то старуха.
– Уходи, бабка, закрыто.
Она продолжала канючить, что хочет купить копченой селедки на ужин для зятя. Дэн отвесил ей семги и опустил монеты в карман испачканных рыбьими потрохами штанов.
– В таком виде нельзя ехать. Переоденься во что-нибудь приличное.
– У меня остался мундир с демобилизации. – Дэн пошел наверх по темной лестнице, туда, где, судя по всему, находилась его спальня. – Значит, говоришь, прихватить эту чертову штуку с собой?
– Да. Мы возьмем его с собой.
– Слава богу, наконец-то от него избавлюсь. Светится по ночам, как тухлая селедка. Да еще и говорит.
– Правда? Он с тобой разговаривает?
– Так, бормочет что-то по-валлийски, когда качается на шнуре.
– Здорово. Давай тогда пошевеливайся.
