– Вон ту церквушку, что виднеется, немцы называют кирхой Святого Бенедикта, и монахи принадлежали к ордену бенедиктинцев, ну знаете, еще ликер такой есть «Бенедиктин», сладкий и крепкий, с какими-
то травами, попробуйте как-нибудь, если денег не жалко.
– Скла-ад, – протянул сержант Кобб, – да вряд ли там жратва осталась.
Капрал Шварц, отличавшийся острым слухом, вдруг услышал кудахтанье.
– Наверно, птичник поблизости, – сообщил он командиру. Кудахтанье доносилось из узкого проулка, на одном доме было написано «Kurzwarenhandlung»,
[52]
черт его знает, что это значит, на другом висела вывеска «Zahntechniker».
[53]
– Это, наверно, зубной техник, – сказал капрал Шварц, оскалив для убедительности зубы.
В конце проулка позади небольшого дома они обнаружили курятник, а в нем – пять кур и одного красного петуха.
– Ну, этих мы сами съедим, если вы не против, сэр, – сказал сержант Кобб, обращаясь к старшему. – Кто-нибудь может свернуть им головы?
Капрал Шварц сказал, что привык резать птицу кошерно, перерезая горло, чтоб вся кровь вытекла. А лейтенант Свенсон предложил сначала проверить, что находится в здании с надписью «Kriegsvorräte».
[54]
– Верно, – согласился сержант Кобб и повернулся к Дэну и рядовому Шоукроссу: – Разведайте, ребята, что там в этом обезьяннике.
Рядовой Шоукросс настаивал, чтобы все сначала зашли в церковь. Дэн с удивлением наблюдал, как он, войдя, сунул пальцы в сухую купель, стоявшую у дверей, и перекрестился. Католик, значит. Следуя за Шоукроссом, Дэн видел, как тот собирался преклонить колени, но вдруг обнаружил, что алтарь совершенно пуст и похож на мясницкую колоду. На белых стенах, там, где прежде были лики святых, зияли темные прямоугольники. Нетронутым остался только витраж над алтарем с изображением плешивого монаха, двуперстием благословлявшего каждого входящего. Вся церквушка была чисто выбелена, только колонны с позолотой. Шоукросс направился в ризницу.
– Небось там ящики с вином для причастия. А может, и настоящая огненная вода, что монахи гнали.
Но в ризнице лишь суетилось семейство мышей, доедая хлебные крошки.
– Тоже Божья тварь, – умилился Шоукросс. – Жизнь продолжается, несмотря на войну и запустение.
Он еще раз окинул церковь наметанным глазом. Слева от алтаря, под хорами (органа в церкви не было, значит, здесь звучали григорианские песнопения) они заметили сводчатую дверь.
– Это ход на колокольню. Давай поднимемся, может, увидим оттуда наших непредсказуемых, грубых, но славных союзников. И если колокола не переплавили на пушки, я просто обязан в них зазвонить. У меня аж ладони чешутся. В детстве я воспитывался в братстве Святого Ботольфа. Может, слыхал? В большие колокола звонил, но и этой церквушкой не побрезгую.
Он толкнул незапертую дверь и пошел наверх по винтовой лестнице, за многие века истертой ногами звонарей. Наверху они обнаружили слегка покачивавшийся на ветру бронзовый колокол доброго немецкого литья. Шоукросс нетерпеливо ухватился за канат и, собрав силы, ударил в колокол. Счастье затуманило его прикрытые очками глаза. Гармония чистого звука манила, звала назад покинувших город людей, но – напрасно. Дэн поглядел вниз. По переулку бежал сержант Кобб, за ним, размахивая курами со свернутыми головами, – остальные. А потом он увидел русских.
– Погляди, что ты наделал, – сказал Дэн.
Около пруда остановились автомобиль, похожий на джип, и трехтонка с красными звездами на капоте.
– Пошли вниз. Чувствую, мне сейчас придется говорить по-русски.
Дэн не мог определить звание офицера и позавидовал его меховой шапке, украшенной звездой. В машине сидел гигантского роста русский, который издалека почудился Дэну бородатым, но оказывается, не все русские великаны носят бороды. Он мрачно наблюдал за группой англичан и американцев с курами в руках. Офицер держал наготове пистолет. Капрал Шварц заговорил на идиш, но офицер не опустил оружие. Из кузова грузовика выпрыгивали солдаты в добротных серых шинелях и валенках. Тогда заговорил Дэн. Офицер оторопел, не веря своим ушам.
– Вы не должны говорить по-русски, – прервал он Дэна.
– Это почему же?
– Вы же английский солдат, а говорите по-русски. Здесь что-то не так.
– У меня мать русская, отец – валлиец. Это что, запрещено?
– Никогда ничего подобного не слыхал.
– Теперь услышали.
– Что вы здесь делаете?
– Я думал, что это и наша война, не только ваша, – ответил Дэн. – По крайней мере, воевать мы начали раньше. А сюда мы только что пришли. Мы из лагеря военнопленных, здесь неподалеку. Немцы сбежали, бросили нас. Там полно британских и американских солдат. Что нам теперь делать?
Офицера больше интересовали немцы и их склады. Одному взводу он приказал осмотреть квадратное здание за церковью, предупредив, что оно может быть заминировано. Остальным разрешил для забавы выбить окна и двери в соседних домах и стал благодушно наблюдать, как они принялись крушить все подряд.
– Огонь! Большой огонь, – сказал он сидящему рядом с ним гиганту. И тут же прочел стихи:
Шестьдесят их в ветрожоге,
Смуглых, зло-веселых лиц.
По машинам! По дороге!
На Европу – навались!
[55]
– О чем это он так складно лопочет? – спросил Дэна сержант Кобб.
– Похоже, стихи читает. Я понял, что у него в отряде шестьдесят смуглых и веселых парней, которые сейчас рассядутся по машинам, поедут в Европу и разнесут все на своем пути.
– Да они же только что вылезли из машины, дурень, к тому ж они и так в Европе, Россия же в Европе – или нет?
– Ну, это же не взаправду, сержант. Так, поэзия.
– Поэзия, говоришь? – Сержант плюнул на заледенелую мостовую.
Гигант протиснулся в дверь автомобиля и, прихватив канистру бензина, устремился к ближайшему дому. Тут-то стало ясно, что значит «большой огонь». Пламя вырвалось на заиндевелую траву у пруда. Увидев возбужденных, перепачканных сажей русских, Дэн понял, что значит «зло-веселые лица».
– Возвращайтесь в лагерь, – сказал Дэну офицер.
– А что мы есть будем? Друг друга, что ли?
– Ничего, поголодаете чуток, не помрете. Ленинград не так голодал.
– А мы тут при чем? – ответил Дэн по-английски.
В подтверждение его слов сержант Кобб, капрал Моксли и рядовой Леонардино, успевшие ощипать кур, принялись жарить их на большом огне, нанизывая на щепки от разбитых прикладами дверей и оконных рам. Несколько русских, веселых и злых, грея растрескавшиеся руки над огнем, затянули песню, которой их учили приветствовать западных союзников:
