А именно: мы, не имея ни малейшего отношения к королевским корням, были типичными снобами. Не будучи аристократами, мы чувствовали классовое превосходство над всеми остальными. Мы были уверены, что авторитет проявляется в жестокости по отношению к тем, кто слабее и беднее, а все необходимое образование человек получает в школе и колледже. Мы ошибочно принимали насилие за страсть, праздность — за досуг, безрассудную беспечность — за свободу. И в том же духе мы воспитывали своих детей. Да, мы, не щадя сил, растили свой урожай и своих детей, приумножая свою собственность. Но наши мужские качества развивались в логове приобретательства и накопительства. А женские — в тенетах покорности или неохотного соглашательства. И запах плодов Твоих, и труд дней Твоих был нам ненавистен.
Сегодня утром перед тем, как явилась та чернокожая девчушка, я плакал — по Вельме. О нет, не вслух. Нет такого ветра, который согласился бы унести или хотя бы приподнять те звуки, что столь сильно отягощены сожалениями. И все же я плакал по Вельме — по-своему, втихомолку, в своем одиноком жилище. Тебе нужно кое-что знать о Вельме, чтобы понять, какой поступок я совершил сегодня.
Она (Вельма) меня оставила. Оставила так, как оставляют гостиничный номер. Гостиничный номер — это такое временное место, где ты останавливаешься по необходимости и занимаешься тоже чем-то временным. К твоей основной жизни, к ее привычному устройству гостиничный номер не имеет никакого отношения. Он, безусловно, удобен, но его удобства ограничены тем временем, в течение которого ты находишься в том или ином конкретном городе по тому или иному конкретному делу; ты надеешься, что твой номер достаточно комфортабелен, но лучше бы он был абсолютно анонимен. Ведь не в нем же, в конце концов, ты постоянно живешь.
Когда номер тебе больше не нужен, ты платишь какую-то сумму за его использование, говоришь портье: «Спасибо, сэр» и, поскольку с делами в этом городе покончено, спокойно этот номер оставляешь. Разве кто-то сожалеет о покинутом гостиничном номере? Разве тот, у кого есть настоящий дом, захотел бы в этом номере остаться? Разве кому-то придет в голову лишний раз оглянуться — с любовью или с отвращением — на тот гостиничный номер, из которого он выезжает? С любовью или с отвращением ты можешь относиться только к той жизни, которую в нем вел. Но не к самой комнате. Однако воспоминание о ней у тебя остается, и ты берешь его с собой. Нет, о нет — вовсе не для того, чтобы вспоминать это помещение. Вспоминать ты будешь то время и то место, потому что занимался там важными делами или обрел интересное приключение. Разве может человек испытывать по отношению к гостиничному номеру какие-то чувства? А если и может, то они будут примерно теми же, какие сам этот номер испытывает к своему постояльцу.
Именно так и было со мной, о Всемогущий, Всемилостивейший Отец мой — она оставила меня, как ставший ненужным гостиничный номер; точнее, она меня и не оставляла, потому что ее никогда не было рядом со мной.
Ты ведь помнишь, должно быть, как и из чего мы созданы? Так позволь рассказать тебе о маленьких грудках юных девочек. Я сразу прошу прощения за неуместность темы (не так ли?) и за собственную неуравновешенность, ибо меня тянет к ним в самое неподходящее время и в самых неподходящих местах, а также за дурной тон, поскольку мое пристрастие распространяется и на некоторых членов моего семейства. Но вот стоит ли мне извиняться за любовь к незнакомым девушкам?
Ведь тут есть и Твоя вина, Господи. Как, почему Ты позволил такому случиться? Как допустил, чтобы я, едва оторвавшись от созерцания Твоего полуобнаженного тела, тут же предпочел впиться глазами в эти юные, едва расцветшие тела? Их груди подобны бутонам цветов. Или набухшим почкам на молодых побегах деревьев. А сами девочки так скромны и нежны — впрочем, Ты и сам это знаешь. И до чего же они стесняются этих своих скромных маленьких бутонов, сопротивляющихся любому прикосновению, пружинящих, как резиновые мячики! А вот груди их агрессивны. Они сами бросают мне вызов, подзадоривают, предлагают попробовать до них дотронуться. Нет, девочки меня ничуть не стесняются, как Ты мог бы предположить. Они прямо-таки липнут ко мне! Да, Господи, именно липнут. Хрупкие, узкогрудые, с талией, которую можно двумя пальцами обхватить. Боже, а сам-то Ты их когда-нибудь видел? Видел ли Ты их по-настоящему? Ведь, увидев их по-настоящему, невозможно их не полюбить! И Ты, их создавший, наверняка считал, что очаровательна уже сама идея подобной юной девственности, но реальное воплощение этой идеи оказалось в тысячу крат очаровательней! И я не сумел, как Ты, должно быть, помнишь, удержать вдали от них свои руки, свои губы. Они такие сладкие, хотя и с легким оттенком горечи, как недозрелые ягоды земляники. Девочки протягивают тебе эти ягоды на ладошке, покрытой чуть солоноватым потом быстротечных, скачущих, ускользающих дней и часов.
Любовь к ним — прикосновение, вкус, ощущение их тел — это не просто порожденный роскошью порок, не просто человеческий грех. Они были для меня предназначены! Они были тем, что нужно сделать вместо. Вместо обожествления папы, вместо духовного сана, вместо любви к Вельме. И я решил, что без любви к ним я обойтись не могу. И в церковь я больше не ходил. Тут уж я, по крайней мере, точно не слукавил. А чем же я занялся? Сказал людям, что знаю о Тебе все, что мне передались все Твои силы. Это была не то чтобы абсолютная ложь, но все-таки очень большая ложь. И, признаюсь, мне никогда не следовало, нет, не следовало брать с людей деньги за неплохо мною изложенную, хорошо оформленную и, возможно, даже попавшую в цель ложь. Но следует учесть, что я просто ненавидел себя за это. Ни на мгновение в душе моей не проснулась любовь ни к деньгам, ни к созданной мною лжи.
И еще следует учесть то, что я рассказывал Тебе о той женщине, которая оставила меня, как ненужный гостиничный номер.
И еще то, что когда-то на родном острове зелеными полуденными часами я был абсолютно счастлив.
Нельзя также не учитывать и того, какими полными надежды глазами эти девочки смотрели на меня, бессознательно выставив вперед свои маленькие груди, тоже исполненные надежды.
А еще, пожалуйста, прими к сведению, что мне просто необходимо было совершать какое-то маленькое комфортабельное зло, которое помешало бы мне понять то, что понимать было просто невыносимо.
И не забудь: деньги я всегда ненавидел и презирал.
А теперь, учитывая все это, подумай и ответь мне — нет, не по справедливости, не по каким-то моим заслугам, а в соответствии с тем милосердием, которое Ты все еще способен даровать мне: как мог Ты, Господь Всемогущий, так надолго оставить в одиночестве и без всякой защиты ту чернокожую девчушку, что пришла сегодня ко мне полубезумная, но все же сумевшая отыскать путь к моему порогу? Как Ты мог? Я оплакиваю Тебя, Господи. А плачу я потому, что теперь Твою работу придется делать мне.
А Ты знаешь, зачем она приходила? За голубыми глазами! «Мне нужны новые голубые глаза», — так и сказала, словно новые туфли хочет купить. «Мне, пожалуйста, пару вон тех новеньких голубых глаз». Она, должно быть, давно уже просила Тебя дать ей эти голубые глаза, но Ты ей так и не ответил. (Привычка, мог бы сказать ей я, давняя привычка, один-единственный раз нарушенная ради Иова, а больше никогда.) И тогда она пришла за новыми глазами ко мне. И протянула мне одну из моих рекламных листовок. (Листовка прилагается.) Между прочим, там я подписался своим настоящим полным именем: Мика-Мика Элихью Уиткомб. Но на самом деле все зовут меня Церковь Мыльная Голова. Я уже и припомнить не могу, как и почему получил это прозвище. А почему, кстати, одно имя придает человеку больший вес, чем другое? Значит, имя — это нечто вполне реальное? А человек — всего лишь то, что о нем говорит его имя? Не потому ли на самый простой и дружелюбный вопрос: «Как имя твое?», заданный тебе Моисеем, Ты отвечать не хотел, а сказал лишь: «Я тот, кто я есть». И вылупил удивленно глаза, как моряк Попай
[19]— мол, как хочу, так и называюсь. Ты просто боялся назвать свое настоящее имя, не так ли? Боялся, что, узнав имя Твое, они и Тебя узнают? И не будут тебя бояться? Но ведь это же естественно. Не сердись. Я не хотел Тебя обидеть. Я все понимаю. Я был и очень плохим человеком, и очень несчастным. И когда-нибудь я непременно умру. Но ведь я всегда был таким добрым, так почему я должен умирать? Ах эти девочки! Они — единственное, чего мне будет не хватать. А знаешь, лаская их крепенькие маленькие титечки и даже порой чуточку их покусывая — ну совсем чуть-чуть, — я ведь испытывал к ним самые дружеские чувства. И мне вовсе не хотелось целовать их в губы, или ложиться с ними в постель, или взять себе в жены такую вот девочку для собственных порочных утех. Нет, мне просто хотелось с ними поиграть; ну, настроение у меня было такое — игриво-дружелюбное. И ничего общего с теми ужасами, о которых пишут в газетах. Или с тем, о чем люди шепчутся. Да ведь и сами-то девочки были очень даже не против. Очень даже.
