И в таком вот состоянии, воспринимая себя почти как божество, Чолли познакомился с Паулиной Уильямс. И именно Паулина — точнее брак с ней — довершила то, с чем не сумел справиться даже свет карманного фонарика белого мерзавца.
Постоянство, однообразие, отсутствие каких бы то ни было вариаций — все это тяжким грузом обрушилось на Чолли, приводя его в отчаяние, замораживая воображение. Необходимость всегда спать с одной и той же женщиной — да ему даже сама эта мысль казалась странной и неестественной; мало того, женщина еще и ожидала от него прежнего энтузиазма, хотя ему уже давно надоели ее старые уловки; нет, думал он, можно только удивляться ее беспечной наглости. Когда он в Кентукки впервые увидел Паулину, она торчала у изгороди, буквально повиснув на ней и стараясь лишний раз не утруждать искалеченную ногу. Ее аккуратность, очаровательная внешность и та радость, что вспыхнула в ней после знакомства с Чолли, сильно на него подействовали. Настолько сильно, что он вдруг захотел вить с ней гнездо. И даже не догадывался о том, что именно в итоге это желание уничтожит. Впрочем, на таких размышлениях он особенно не зацикливался. Гораздо больше его волновал другой вопрос: куда подевалось столь свойственное ему любопытство? Теперь ему все стало безразлично, ничто не интересовало. Ни он сам, ни другие люди. Какой-то просвет возникал порой, если хорошенько выпить, — что-то вроде разрывающего тьму света прожектора, — но вскоре этот недолговечный свет гас, и наступало полное забвение.
Но особенно его ошеломил, буквально лишив почвы под ногами, аспект супружеской жизни, связанный с рождением детей. Чолли не имел ни малейшего представления о том, как растить детей; его самого, лишенного родителей, никто никогда толком не воспитывал, и в этом отношении никакого опыта у него не было; кроме того, он просто не представлял себе, какими должны быть отношения родителей и детей. Если бы он стремился накопить состояние, дети могли его интересовать как грядущие наследники; если бы ему хотелось самоутвердиться в глазах недруга или общества, он мог приложить усилия к тому, чтобы дети во всем превзошли его самого — и тогда весь свет стал бы ими гордиться. До тринадцати лет Чолли не чувствовал себя в этом мире одиноким, хотя из близких у него была всего одна умирающая старая женщина, всегда чувствовавшая себя за него ответственной; однако и возраст тетушки Джимми, и ее женская сущность, и ее интересы были столь далеки от его собственных, что теперь ему никак не удавалось ощутить сколько-нибудь стабильную связь с собственными детьми. Нет, он, разумеется, как-то реагировал на их присутствие в его жизни, однако реакция эта всегда была основана на его сиюминутных чувствах.
* * *
Так было и в тот весенний субботний день, когда в скудном свете раннего вечера Чолли, спотыкаясь, приплелся домой пьяный в стельку. Заглянув на кухню, он увидел там свою дочь, которая мыла посуду, низко нагнув над раковиной узкую детскую спинку. Впрочем, дочь Чолли видел довольно неясно, а уж что он в тот момент чувствовал, он и вовсе не сумел бы описать. Первое, что он почувствовал, — это, пожалуй, некий дискомфорт, даже неприязнь к девочке; затем это чувство сменилось чем-то довольно приятным. В общем, последовательность его эмоций была примерно следующей: отвращение, вина, жалость, любовь. Отвращение было вызвано беспомощностью Пиколы и какой-то безнадежностью ее позы — казалось, эта согбенная спина и склоненная чуть вбок голова только и ждут удара, не имея ни малейшей возможности от него уклониться. Господи, подумал Чолли, да почему же у нее вид всегда, как у побитой собаки? Ведь она обычный ребенок, никакими особыми заботами не обремененный, что ж она такой несчастной-то выглядит? Пикола и впрямь казалась отверженной и крайне несчастной. Чолли воспринял это как обвинение, и ему сразу захотелось свернуть ей шею — но нежно свернуть, чтобы девчонке не было особенно больно. В душе его желчным дуэтом взвыли вина за несчастливую судьбу дочери и ощущение полной собственной неспособности что-либо в ней изменить. Что он, собственно, мог для нее сделать? Да и делал ли — хоть когда-нибудь? Что, например, он мог ей подарить? Что сказать? Что мог чернокожий мужчина с выжженной душой сказать, видя перед собой согбенную спину своей одиннадцатилетней дочери? Если бы он посмотрел ей в лицо, он бы увидел затравленные, но любящие глаза. Затравленный взгляд дочери вызвал бы у него раздражение — взгляд, полный любви, привел бы его в ярость. Да как она смеет его любить? Совсем, что ли, ума лишилась? И что ему теперь с этим делать? Как ответить на ее любовь? Как? Разве прикосновения его мозолистых рук могут заставить ее улыбнуться? Разве его знания о жизни и о мире могут быть ей полезны? На что способны его тяжелые рабочие руки и одурманенные алкоголем мозги, чтобы и уважения к себе не лишиться, и позволить себе принять любовь дочери? Ненависть к Пиколе кислым комком собралась у Чолли в желудке, угрожая излиться рвотой. Но когда мерзкий ком уже двинулся в горло, стремясь вырваться наружу, девочка вдруг переменила позу и сейчас стояла на одной ноге, почесывая лодыжку большим пальцем второй. Это было совершенно спокойное, жалостливо-девчачье движение. А руки ее все продолжали двигаться, оттирая засаленную сковородку, отковыривая черные подгорелые хлопья в холодной жирной воде. Застенчивый, словно обращенный в себя взгляд и почесывание одной ноги большим пальцем второй — именно такой предстала перед Чолли Паулина, когда он впервые увидел ее в Кентукки; она бездумно опиралась на изгородь и смотрела прямо перед собой — как бы в пустоту и ни на кого конкретно. Нежный округлый палец одной босой ноги почесывал бархатную лодыжку второй. Это был самый незначительный и простой жест, но отчего-то он наполнил душу Чолли удивительной нежностью. Не похотью, не привычным желанием немедленно раздвинуть эти тугие молодые бедра и всем своим телом проникнуть туда, глубоко внутрь. Нет, Чолли охватила именно нежность, желание защитить, желание взять в руку ее маленькую ступню и ласково, губами и зубами, почесать ей лодыжку. Он так и сделал, чем ужасно удивил Паулину и заставил ее рассмеяться. Вот и сейчас он сделал то же самое.
Прежняя нежность вдруг буквально вскипела в его душе, и он упал на колени, не сводя глаз с маленькой ступни дочери. Потом на четвереньках подполз к ней, взял ее ступню в ладонь, а вторую ногу принялся нежно гладить, и рука его ползла все выше, выше. Пикола пошатнулась, чуть не упала, и Чолли, желая уберечь ее от падения, второй рукой обхватил ее бедра и приподнял. Потом, наклонив голову, чуть коснулся дрожащими губами ее ноги и почувствовал крепкую нежную плоть. Закрыв глаза, он крепко сжимал талию девочки в своих сильных пальцах, и ему казалось, что неподвижность этого скованного страхом тела, безмолвность буквально парализованного ужасом горла, пожалуй, даже лучше, чем тогдашний легкий смех Паулины. Воспоминания о юной Паулине совершенно смешались в его голове с предвкушением чего-то дикого, запретного, все сильней возбуждая его; волна плотского желания, завладев всем его телом, добралась до гениталий, которые моментально набухли и стали горячими, а анус, напротив, расслабился. Но даже столь оглушительный приступ похоти имел все же некие пределы: ему невыносимо хотелось трахнуть Пиколу — но как-то особенно нежно. Впрочем, мысль о нежности надолго в его мозгах не задержалась. Внутри у Пиколы все оказалось таким узким, что у Чолли не осталось ни капли терпения. Ему казалось, что сама его душа, неким образом соскользнув в гениталии, рвется в эту узенькую вагину. И когда он резким сильным рывком вошел в нее, у Пиколы вырвался один-единственный звук — негромкий захлебывающийся всхлип, который застрял где-то в глубине горла и лопнул, как воздушный шарик. Безумное вожделение Чолли почти сразу улеглось, и он почувствовал, как Пикола мокрыми мыльными ладошками стискивает его запястья, вцепляясь в них ногтями, но вряд ли смог бы сейчас сказать, она это делает в пылу безнадежной, но упрямой борьбы, пытаясь вырваться, или же ею владеет совсем иное чувство. Впрочем, выйти из нее Чолли оказалось даже труднее, чем войти; почувствовав, как девочке больно, он решил поспешить и буквально выдернул член из ее сухой вагины. Пикола потеряла сознание. Чолли встал, заметил вдруг ее грязноватые трусики, печально обвисшие и сползшие на лодыжки, и его охватила знакомая смесь ненависти и нежности. Ненависть не позволила ему поднять девочку с пола и взять на руки; нежность все же заставила его прикрыть дочь одеялом.
