К окончанию войны близнецам исполнилось по десять лет; они тоже бросили школу и пошли работать. Паулине было тогда пятнадцать, и она по-прежнему занималась домашним хозяйством, но уже с меньшим энтузиазмом. В голове у нее роились фантазии о мужчинах, любви и всяких волнующих прикосновениях, что весьма отвлекало ее мысли и руки от насущных дел. На нее стали действовать перемены погоды, а также некоторые зрелища и звуки, что проявлялось в приступах сильнейшей меланхолии. Ее начинали преследовать мысли об умерших новорожденных, об испорченных новых вещах, о скитаниях по пустынным дорогам, о незнакомцах, которые появляются ниоткуда и берут тебя за руку, о лесах, где солнце всегда только садится. Причем в церкви эти мысли одолевали ее как-то особенно сильно. А вот песни всегда утешали; когда же она пыталась удержать свою душу и побороть греховные мысли, тело ее дрожало, требуя отпущения грехов, спасения и мистического возрождения, которое произойдет просто так, без каких бы то ни было усилий с ее стороны. Никакой агрессии во время своих фантазий она никогда не испытывала; чаще всего она воображала, что бродит по берегу реки или собирает ягоды, и тут появляется некто с нежным и проникновенным взором. Он без лишних слов сразу все понимает, и от одного лишь его взгляда стопа ее сама собой распрямляется, а глаза невольно опускаются долу. Впрочем, этот некто не имел ни лица, ни конкретной формы, ни голоса, ни запаха. Это была просто некая Сущность, обладавшая всеохватной нежностью, невероятной силой и обещанием покоя. И не имело значения, что сама Паулина не знала, ни что ей нужно делать, ни что говорить — для общения с этой Сущностью слова были не нужны, а после ее благодатного прикосновения все остальные мечты и тревоги Паулины словно растворялись в воздухе. Но сама-то Сущность все прекрасно знала и умела. Так что ей, Паулине, нужно было лишь подойти к прекрасному незнакомцу, положить голову ему на грудь, и он увел бы ее прочь отсюда, к морю, в большой город, в леса… навсегда.
По соседству с семейством Уильямс жила одна женщина, Айви, которая так чудесно пела, что, казалось, могла своим пением выразить все, о чем мечталось Паулине. Стоя чуть в стороне от хора, Айви выпевала ту темную сладость, для которой у самой Паулины даже названия не было; она пела о смерти, отрицающей смерть, к которой Паулина порой так стремилась; она пела о Незнакомце, который все знает и понимает…
Возлюбленный Боже, возьми меня за руку,
Веди меня дальше, позволь лишь
постоять немного,
Ведь я так устала, я так слаба, я совсем
без сил.
Сквозь бури, сквозь ночь веди меня к свету,
Возлюбленный Боже! Возьми меня за руку,
Веди меня дальше, возлюбленный Боже.
И коли путь мой мрачнее станет,
Пусть Ты один меня не оставишь
И доведешь меня до порога…
Когда же я переступлю порог,
Услышь мой зов, всемогущий Бог,
Возьми меня за руку, чтоб я не упала,
Веди меня дальше, как было вначале.
* * *
Так оно и случилось. Этот Незнакомец, этот некто действительно появился как бы ниоткуда. Паулина была исполнена благодарности, но не удивлена.
Он пришел, неторопливо с достоинством ступая по залитой жарким летним солнцем улице городка в штате Кентукки. И был он большой и сильный, и желтые глаза его светились, ноздри раздувались, и вокруг него витала музыка.
Паулина бездельничала. Она стояла у ограды, опершись руками о перекладину и лениво поглядывая на улицу. Она только что замесила тесто для сладкого пирога и теперь выковыривала из-под ногтей остатки муки. Вдруг где-то за ее спиной раздался свист. Это была одна из тех быстрых ритмичных песенок, которые чернокожие ребята обычно насвистывают, подметая улицы, или копая землю, или просто проходя мимо хорошенькой девушки. Обычная мелодия городских улиц, в которой под смехом скрывается тревога, а радость столь же остра и коротка, как лезвие карманного ножа. Паулина внимательно слушала, у нее даже губы чуть шевельнулись в улыбке. Свист стал громче, но она все не оборачивалась — ей хотелось, чтобы мелодия продолжала звучать, — и уже с трудом сдерживала улыбку, хотя и готова была вскоре опять погрузиться в привычные мрачноватые мысли, но вдруг почувствовала, как что-то щекочет ей ступню. Она рассмеялась и обернулась. Оказалось, «свистун» подошел к ней совсем близко и, наклонившись, щекотал ее, одновременно покрывая поцелуями всю ногу до колена. А она никак не могла унять смех и смеялась до тех пор, пока он не поднял голову и не посмотрел на нее. И она увидела прямо перед собой желтые, с тяжелыми веками, глаза Чолли Бридлава, из которых прямо-таки сочилось жаркое солнце Кентукки.
«Видишь ли, когда я впервые увидела Чолли, у меня в душе словно вспыхнула сложенная из разноцветных стеклышек картинка того времени, когда я еще дома жила. Однажды, помнится, после каких-то похорон мы, дети, пошли собирать ягоды, я складывала их в карман своего воскресного платья, и они, конечно же, все раздавились и перепачкали мне не только платье, но и ляжки. Потом эти фиолетовые пятна так и не отстирались. Ни с платья, ни с моей души. Я их пурпурный цвет всегда чувствовала. Как и цвет лимонада, который мама обычно готовила к возвращению отца с поля. Лимонад был холодный, светло-желтый, а с донышка кувшина то и дело всплывали зерна лимонов. А еще я всегда помнила вспышки зеленого света, которые возникали, когда июньские жуки касались листьев деревьев, — это было в ту ночь, когда мы уезжали из родного дома. Эти цвета всегда жили во мне. Они прямо-таки поселились в моей душе. И когда Чолли подошел и стал щекотать мне ногу, это было, как сок тех ягод, как тот лимонад, как те зеленые вспышки света от крыльев июньских жуков — все те ощущения разом на меня обрушились. А Чолли тогда был худющий, и глаза у него были такие веселые. Он любил что-нибудь насвистывать, и стоило мне этот свист услыхать, как меня дрожь пробирала».
Паулина и Чолли любили друг друга. Ему, похоже, очень нравилось и ее общество, и даже ее деревенские манеры, а также то, что она так мало знала о жизни больших городов. Он расспросил, что случилось с ее ступней, а когда они гуляли по улицам города или по полям, всегда интересовался, не устала ли она. Вместо того чтобы, как все остальные, игнорировать ее физический недостаток или притворяться, что она совершенно здорова, Чолли вел себя так, словно ее деформированная ножка — это самое для него дорогое. И Паулина впервые в жизни почувствовала, что ее небольшое уродство способно превратиться в достоинство.
Прикосновения Чолли тоже оказались именно такими, как ей мечталось: решительными и нежными. И тут же исчезали мрачные мысли о прогулках в полном одиночестве по пустынному берегу реки, освещенному красноватыми лучами заката. С Чолли Паулина чувствовала себя защищенной от всего на свете и была ему очень за это благодарна. Он оказался очень добрым, живым и веселым; она и не подозревала, что в ее жизни может быть столько смеха.
Они решили пожениться и поехать куда-нибудь на север — там, по словам Чолли, на сталелитейных заводах всегда требовались рабочие. Молодые, влюбленные, полные сил, они приехали в Лорейн, штат Огайо, и Чолли действительно почти сразу нашел работу на сталелитейном предприятии, а Паулина занялась домашним хозяйством.
