Весенним субботним днем я, лежа в траве на пустыре, тупо расщепляла стебельки одуванчика и размышляла о муравьях, ямах, куда сажают преступников, о смерти вообще и о том, куда исчезает мир, если закроешь глаза. Я, должно быть, пролежала в траве довольно долго, потому что моя длинная тень, которую я видела перед собой, выходя из дома, успела уже куда-то исчезнуть, когда я вернулась. Мне сразу показалось, что весь дом полон какой-то неспокойной тишины. Но вскоре я услышала голос матери — она напевала что-то про поезда и Арканзас, войдя со двора через заднюю дверь и проследовав на кухню с грудой выстиранных желтых занавесок. Она стала складывать занавески на кухонном столе, а я тихонько устроилась рядышком на полу — мне хотелось узнать, о чем говорится в этой песне, — и только тут заметила, что мать ведет себя несколько странно. Она почему-то до сих пор не сняла шляпку, и туфли у нее были в пыли, словно она долго ходила по грязным улицам. Мать поставила чайник, потом подмела крыльцо; потом вытащила ту штуковину, с помощью которой обычно разглаживала выстиранные занавески, но вместо того, чтобы накрутить на валек еще влажное полотнище, зачем-то опять принялась мести крыльцо. И все время пела про поезда и про Арканзас.
Когда мать, наконец, допела песню, я пошла искать Фриду и нашла ее наверху — сестра лежала на кровати и плакала так устало и жалобно, что я сразу поняла: раньше она наверняка рыдала громко и отчаянно, а сейчас, уже пережив первый взрыв неведомого мне горя, только всхлипывала, вздрагивая всем телом. Я тоже прилегла рядом с ней на кровать и некоторое время изучала рисунок на ее платье: крошечные букетики диких роз. К сожалению, от многочисленных стирок краски поблекли, а очертания цветов стерлись.
— Что случилось, Фрида?
Она с трудом оторвала от сгиба руки совершенно распухшее лицо и села, все еще вздрагивая от рыданий, свесив с постели тощие ноги. Я на коленях подползла к ней и подолом своего платья вытерла ей нос. Фрида всегда терпеть не могла, когда кто-то вытирает нос рукавом или подолом платья, но на сей раз она мне это позволила. Между прочим, именно так делала и мама, вытирая нам носы своим фартуком.
— Тебя что, мама выпорола?
Фрида молча помотала головой.
— Тогда почему ты плачешь?
— Потому.
— Потому — что?
— Мистер Генри.
— И что он сделал?
— Папа его избил.
— За что? За Линию Мажино? Он что, узнал про Линию Мажино?
— Нет.
— Ну а что тогда? Ну же, Фрида! И как это я ничего не знаю?
— Он… приставал ко мне.
— Приставал к тебе? Ты хочешь сказать, как Мыльная Голова?
— Примерно.
— Он что, свои причиндалы тебе показывал?
— Не-е-ет. Он меня трогал.
— Где?
— Здесь и здесь. — Она показала на свои крохотные грудки, которые, точно два упавших за пазуху желудя, проступали под поблекшими розочками на ее платье.
— Правда? И что ты почувствовала?
— Ой, Клодия! — Она, похоже, то ли разозлилась, то ли ей противно было об этом вспоминать, да и я, видимо, задавала какие-то неправильные вопросы. — Это ни на что не похоже.
— Но ведь, наверное, так и должно быть? — Я очень старалась быть умной. — Ну, то есть, должно доставлять удовольствие… — Фрида сокрушенно цыкнула зубом. — И что же, он просто подошел и тебя ущипнул?
Фрида только вздохнула. Некоторое время она молчала, потом все-таки заговорила:
— Ну, сперва он стал говорить, какая я хорошенькая, а потом схватил меня за руку и стал повсюду трогать…
— А где мама с папой были?
— В огороде. Что-то пропалывали, а может, сеяли.
— А что ты ему сказала, когда он начал так делать?
— Ничего. Я просто выбежала из кухни и пошла в огород.
— Мама говорила, чтобы мы никогда одни через железную дорогу не переходили!
— Ну а что бы ты сделала на моем месте? Осталась бы с ним и позволила себя щипать, да?
Я внимательно осмотрела собственную грудь:
— У меня и щипать-то нечего. Там, наверно, никогда ничего и не вырастет!
— Ох, Клодия! Вечно ты всем завидуешь! Ты что, хочешь, чтобы он и к тебе приставать начал?
— Ничего я не хочу! Просто мне надоело, что я всегда все получаю в последнюю очередь.
— А вот и нет! Как насчет скарлатины? Ты же первая ее подцепила!
— Да, только она быстро прошла. Ну а дальше что было, когда ты в огород прибежала?
— Я рассказала маме, а она — папе, и мы сразу пошли домой, только его уже не было, и мы довольно долго его ждали, а когда папа увидел, как мистер Генри поднимается на крыльцо, то швырнул в него нашим старым трехколесным велосипедом и попал ему прямо в голову, и он свалился с крыльца…
— И умер?
— Да ничего подобного! Встал да как запоет: «Все ближе, Господь мой, к Тебе». И тогда мама стукнула его шваброй и велела ему не пачкать имя Господа своим грязным языком, но он все не умолкал, и папа начал ругаться, и поднялся такой гвалт…
— Ах ты, господи! И вечно я все самое интересное пропускаю!
— И мистер Бафорд выбежал из дома с ружьем, а мама ему сказала, чтобы он лучше пошел куда-нибудь и посидел там тихонько, а папа сказал: «Нет, лучше давай-ка сюда свое ружье!», и мистер Бафорд отдал ему ружье, а мама как закричит, и только тогда мистер Генри наконец заткнулся и бросился бежать, но папа все равно в него выстрелил, и тогда мистер Генри скинул с ног башмаки да как припустил дальше в одних носках… В общем, потом приперлась Розмари и заявила, что теперь нашего папу посадят в тюрьму, и я ее ударила.
— По-настоящему?
— По-настоящему.
— И поэтому мама тебя выпорола?
— Я же тебе сказала: она меня не порола.
— Тогда почему же ты плачешь?
— Когда все уже успокоились, к нам зашла мисс Даньон, а мама с папой все продолжали ругаться и выяснять, кто из них впустил к нам в дом мистера Генри, и мисс Даньон сказала маме, что меня надо отвести к врачу, потому что у меня там может быть все нарушено, и мама снова принялась вопить…
— На тебя?
— Нет. На мисс Даньон.
— Но ты-то почему плакала?
— Я не хочу, чтобы у меня там все было нарушено.
— Что нарушено?
— Сама знаешь. Как у Линии Мажино. У нее там все нарушено. Так мама говорит.
Из глаз Фриды снова потекли слезы. А я представила себе Фриду такой же большой и толстой, как Линия Мажино. Ее тощие ножки как бы сами собой распухли, а на лице появились жирные складки воспаленной кожи. У меня даже в носу защипало от жалости к ней, и я сказала:
