Так что ужинала Дина хоть и не в одиночестве, пригласив составить ей компанию Алену Васильевну, но можно сказать, в информативном ограничении – на любые ее вопросы о доме, о жизни на ферме преданная помощница смущенно отвечала:
– Вам Владислав Олегович все сам расскажет.
Пришлось Дине самой выступить в роли главной рассказчицы, отвечая на вопросы о том, как произошла авария и какие повреждения она получила, о прогнозах врачей и… а вот дальнейшие «и» любопытной домработницы-дворецкого Дина остановила.
И ничего иного не оставалось, как после ужина подняться наверх в свою комнату, добраться наконец в так манившую обещанием отдыха широкую кроватку и впериться в экран айпада, прерываясь на разговоры с родными и близкими.
Она все-таки задремала ненадолго и проснулась посреди ночи, когда совсем уж стало черно за окном. Настолько черно, что в первый момент Дина никак не могла сообразить, где находится, и даже немного запаниковала – чернота такая… кромешная, как в сказках, какой в городе никогда не бывает. И полная тишина. Вообще караул!
Настолько непривычно и как-то торжественно жутковато, что теряешься, и сознание начинает орать: «Ау, где я?!» Да здесь, здесь, успокоила себя Дина, сообразив, отчего так непривычно темно и тихо. Если говорить конкретно, то она в невероятно удобной кровати, в странном кружевном доме на холме, затерянном где-то между Питером и Тихвином.
Красота.
Лежала и слушала тишину, не такую уж и тихую, как показалось в первый момент – вот за окном ухнула какая-то ночная птица, дом тихо-тихо дышал и еле уловимо поскрипывал, шелестели еще голые апрельские ветки с чуть набухающими почками.
И Дина услышала, как жалуется ее тело.
Видимо, она все ж таки переоценила свои силы, надо было как-то понежней с собой, осторожней, ласковей, что ли, а то не успела выбраться из клиники, как совершила подвиг в душе, а потом и вовсе на пять часов в салоне зависла. И уж тем более не следовало спешить с этой поездкой, и ведь Гарандин не настаивал, говорил: «Смотри по самочувствию, я подожду сколько надо».
А ей на месте не сиделось, все рвалась куда-то. Ну не умеет она лежать, болеть, лениться и «смотреть по самочувствию». Движуха – девиз всей ее жизни, вот и решила, что надо ехать, уверенная, что у Влада ей определенно будет интересней и увлекательней, чем дома в постели.
Вот и доувлекалась до того, что все разболелось. Тело не столько болело, сколько стонало нудной, тягучей болью-ломотой, и все никак не удавалось нормально улечься, найти удобную позу. И голове больно, и локоть ушибленный разнылся, не пристроить его никак, и бедро тянет, и все порезы-ранки ноют. Она и так и эдак повернется-уляжется. Нет покоя. Ну нет никак.
Села, раздосадованная, посидела, прислушиваясь к этой непривычной, пугающей тишине, и поднялась с кровати. Прошла босиком к окну. Постояла, вглядываясь в черноту ночи. А нет, не такая уж и чернота – во-о-он там вдали, где ферма, несколько огоньков тускло посвечивают, впрочем, нисколько не разбивая темени, а лишь подчеркивая ее плотную густоту.
Стояла наедине с собой, со своими мыслями и чувствами, которые невозможно скрыть, да, собственно, которые она и не собиралась скрывать.
Сейчас. И завтра. И, кажется, как ни страшно, навсегда.
Решительно отойдя от окна, Дина вернулась к кровати, поскребла в темноте ногами по полу, нашарила и надела тапочки и решительно вышла из комнаты.
Влад знал, чувствовал, что она не спит, как чувствовал и понимал, что ее мучают растревоженные раны. Несколько раз думал пойти, просто лечь, полежать рядом, обнять. Но тут же отказывался поддаваться этому обманчивому порыву, отчетливо понимая, что вот просто так полежать, успокоить, находясь у себя в доме наедине с ней ночью в одной кровати, невозможно… Ну да, только есть нюанс: девушка-то у нас не в коматозе и не загипсована от шеи до ног, а вполне себе живая и активная. А он ее хочет. Таким поразительным устойчивым, глубоким и мощным желанием, которое, пожалуй, не испытывал раньше. Или к желанию примешиваются чувства, наделяя его гораздо большим смыслом и естественной красотой? А вот бог знает. Наверняка чем-то они его там наделяют таким особенным и глубоким, но уж точно, анализировать этот момент Гарандин не собирался.
Снова было подумал пойти к ней.
И тут внезапно ощутил всем своим существом, своей чуткой интуицией (настроенной на эту женщину с того самого момента, когда он первый раз заглянул ей в глаза), что она сейчас придет к нему сама. И развернулся от окна, у которого стоял, и сделал два шага вперед, когда отворилась без стука дверь и Дина вошла в его комнату.
И, увидев его силуэт, заметный в размытой еле теплящимся светом ночника на тумбочке у кровати темноте, не останавливаясь, пошла навстречу. А он шагнул навстречу к ней.
Встретившись, обнялись, и Дина прижалась, вздохнула освобожденно, светло, положив голову ему на грудь, а Влад принял ее в свои объятия, как и мечтал, как хотел, загородив руками ото всего на свете, прижался лицом к ее волосам, вдохнул ее родной запах…
И они стояли, обнявшись, молчали, и было в этом столько теплой радости и тихого счастья, столько умиротворения, что оба, безошибочно чувствуя друг друга, задохнулись от внезапных чувств, от чего-то необъяснимо высокого, захватившего их на короткий миг.
Так и стояли. Неизвестно сколько.
– Не могу заснуть, – тихо прошептала Дина (Влад улыбнулся, слушая ее тихие вдохи-выдохи) и добавила: – Без тебя.
– Тогда давай ляжем, и я тебя пообнимаю, – так же тихо предложил он, – мне постоянно хотелось все эти семнадцать дней полежать рядом, прижимая тебя к себе.
Он помог ей забраться на высокую и большую кровать, попеняв слегка, что она на ночь сняла перевязь с руки. Дина даже не ответила, да и, правду говоря, просто пропустила мимо все эти его интонации – да пусть себе. Человек честно предупредил, что он командир, руководитель, вождь. А кем, собственно, он еще мог быть при такой биографии и социальном статусе?
Вот она и укладывалась, поудобней устраиваясь на правой стороне кровати, которую Гарандин заботливо уступил ей из-за необходимости оберегать пострадавшую правую руку.
Легли, Влад осторожно обнял Дину и прижал, уложив ее голову себе на плечо. Повозились еще совсем немного, приспосабливаясь друг к другу, и затихли.
И плыли какое-то время в этих обнимашках, как в колыбели, чувствуя себя единым целым, пока Дина не почувствовала, что он как-то напрягся, отдаляясь от нее не столько физически, сколько душевно.
– Что-то не так? – спросила она с тревогой.
– Как раз все очень даже так, – усмехнулся Гарандин, признаваясь: – Мне сорок восемь лет, я наполовину уже старый, как говаривала моя бабушка. Я полагал и был совершенно уверен, что могу себя полностью контролировать в любой ситуации. Но я тебя настолько сильно хочу, что мое хваленое самообладание меня подводит.
– Какое счастье, – произнесла куда-то в его ключицу Дина, почувствовав бедром, о чем он говорит.
