Впервые я познакомилась с Альфонсом Мухой, учась на факультете дизайна и рекламы. Нам рассказывали о крупнейшем мастере декоративного искусства, о том, как он перевернул мир рекламы, как сделал главной продающей силой женскую красоту вместо описания уникальных качеств товара, а эти самые качества вместо слов начал упаковывать в символы. Вот, скажем, пиво из натуральных ингредиентов. Зачем писать об этом, если можно вплести эти ингредиенты в волосы шатенки с пышными формами, которая нежно ласкает пальчиками кружку освежающего напитка? А вот детское питание от Nestlé: зачем писать о том, какое оно полезное, если можно изобразить заботливую мать так, что с первого взгляда кажется, будто она не размешивает порошок в чашке, а сцеживает в эту чашку грудное молоко. Это и эстетичнее, и доходчивее, и эффективнее.
Ещё нам как начинающим дизайнерам показывали сахарницы Мухи, коробочки для печенья, упаковки для мыла и шампанского. В моём студенческом сознании Муха остался мастером рекламы, упаковки и декоративных панно.
Весна 2013 года выдалась богатой на открытия. Начну с того, что я открыла для себя Японию и влюбилась в неё так, что ещё несколько месяцев самостоятельно училась писать по-японски. Японцы любят всё красивое и розовое, как лепестки сакуры, так что поначалу меня не удивляли, а только радовали рекламные плакаты с женщинами Мухи. Но плакаты украшали буквально каждую станцию токийского метро, так что хотя бы из любопытства стоило уточнить, что на них написано. Допрошенный «с пристрастием» друг сообщил, что на 52-м этаже художественного музея Мори прямо сейчас работает выставка Альфонса Мухи. Разумеется, на следующий день я была там.
Не знаю, что поражало больше: вдохновлённые муховскими женщинами анимешные куколки, коих можно было купить в вендинговых автоматах, или то, что на выставке было собрано 300 предметов, великое множество кушаков, рушников, вышиванок, сарафанов и прочих предметов, которые наверняка странно смотрелись в мастерской парижского художника. Я жадно прилипла к стене, украшенной хроникой жизни Мухи, дополненной некоторыми фактами и фотографиями. В начале этой горизонтальной ленты меня ожидало первое откровение: он чех. В конце — второе. Две маленькие чёрно-белые фотографии с выставки огромных многофигурных картин и упоминание о том, что в 1911–1928 годах он работал над «Славянской эпопеей».
Спустя 80 лет после смерти Мухи и по прошествии шести лет с той поездки в Токио мало что изменилось: для большинства Альфонс по-прежнему остаётся мастером, работавшим в жанре декоративного искусства, гением рекламы и гуру упаковки, а «Славянская эпопея» — белым пятном, причудой парижской знаменитости. У меня есть увесистый каталог его работ — такие книги можно использовать для самообороны, и в нём нет ни слова о «Славянской эпопее». Ни одной картинки на 200 страниц. Как и 90 лет назад, в Праге нет зала, способного вместить весь цикл. Эти картины скитаются между Фондом имени Альфонса Мухи и выставками (2012–2016 годы — Прага, 2018 год — Брно). Они нуждаются в реставрации и требуют переосмысления творческого наследия Мухи, художника, которого большинство знает как парижанина и мало кто — как уроженца Моравии.
Звезда, которая зажглась в Рождество
В минуты отчаяния Муха вверял свою судьбу в руки Всевышнего, и тот одаривал его рождественскими чудесами. Таким чудом стала и Сара Бернар со своим срочным заказом. Сару называли самой знаменитой актрисой за всю историю театра и упоминали не иначе как с эпитетом «божественная». Настоящая селф-мейд-вумен, она в 18 лет дебютировала на сцене Комеди Франсез, а в 49 приобрела театр «Ренессанс», который и сегодня остаётся одним из лучших в Париже. На афише спектакля «Жисмонда» ей 50 лет, и сегодня трудно сказать, что больше привлекало зрителей: её вечно юная красота или талант. Станиславский говорил о втором, Тургенев и Чехов были с ним не согласны.
Как бы то ни было, Сара принесла Альфонсу Мухе долгожданную славу, причём такую, что газеты захлёбывались восторгом: «Это триумф шёлка, золота и драгоценных камней, это богатство, брошенное на сомнительную белизну стен нашего города»
[63]. Спасая такую красоту от сомнительной белизны городских стен, парижане уносили афиши домой, так что Сара, бесспорно, обладавшая коммерческим чутьём, начала печатать их на продажу. По подсчётам Иржи, сына Альфонса Мухи, эти афиши принесли ей не меньше 130 000 франков. Для сравнения: Мухе она платила неслыханные 3000 франков в месяц и по 1500 за каждую афишу. Так что Муха не только способствовал всплеску популярности спектакля «Жисмонда», но и существенно обогатил свою прозорливую заказчицу, ведь она разглядела коммерческий потенциал там, где начальник типографии видел провал.
Альфонс Муха. Афиша пьесы «Жисмонда». 1894 год.
Цветная литография. Частная коллекция
Надо сказать, что этот самый мсье де Брунхофф быстро осознал свой промах и решил исправить ситуацию. Он начал печатать «левые» тиражи афиши и продавать их самостоятельно. Сара затеяла с ним долгую судебную тяжбу — первый в истории искусства суд по вопросу о нарушении авторских прав. Дело закончилось её победой, но удовлетворение было скорее моральным, нежели материальным: Сара отказалась сообщать суду, сколько она зарабатывает на торговле афишами, и суд назначил довольно скромную компенсацию. Но прецедент был создан.
То единственное, что любил всегда
Весной 1902 года Огюст Роден отбыл из Парижа в Прагу открывать свою выставку. Его друг Альфонс Муха не мог упустить случая навестить давно покинутую родину. То, что он увидел, привело Муху в священный трепет: пережив откровение в своей мастерской, он теперь всюду видел подтверждения «сплошному подражательству Парижу», а уменьшенная копия Эйфелевой башни, Петршинская башня в Праге, была для него символом «победы более сильного, заглатывающего более слабого». Муха решил, что пришло время спасать отечественное искусство, и кому этим заняться, если не ему? Его замысел был поэтичен и наивен. По мысли Мухи, на человеческое сознание можно воздействовать на уровне культурных кодов. Люди могут не знать событий, о которых рассказывают его картины, и чувствовать себя оторванными от родины, они могут подражать Европе и не ценить свои славянские корни, но, когда они увидят его картины, в них что-то откликнется, проснётся, и оторванная от корней молодёжь к этим корням вернётся. Ведь «все славяне унаследовали склонность к символике».
Альфонс Муха. «Святая гора Афон», из цикла «Славянская эпопея». 1926 год.
Холст, темпера. Национальный музей, Прага, Чехия
После долгих консультаций с историками Муха отобрал 20 тем для «Славянской эпопеи» и посвятил ей 18 лет непрерывной работы. Результат его труда вызывает восхищение, умиление и недоумение. Одни названия этих картин свидетельствуют о том, что журналисты были правы, «то, что оно рассказывает, известно по большей части только историкам, занимающимся этой темой»: «Коронация сербского короля Стефана Душана царём сербо-греческого царства», «Праздник Свентовита на Рюгене» (Свентовит — западнославянский бог войны и победы, и, если бы не Муха, я бы вряд ли об этом узнала), «Присяга чешского общества Омладина под славянской липой»…
