– Вот только не надо мне говорить, что все тут сплошные родственники, – ехидно говорит она. – Когда убили моих родителей и мне потребовалась помощь, никто в Селсе не посчитал меня за родню, хотя я состою в кровном родстве, наверное, с доброй половиной городского населения. А все потому, что родители имели свою точку зрения на жизнь, да и меня рано научили, что мне ни к чему жить под диктовку Тохоно-оодхам. Теперь же, как считают все, я – это просто небольшое ежемесячное пособие, которое помогает Маме Гасо оплачивать счета. Может, им надо было еще сотню лет назад выбраться из сраного пустынного городишки и осчастливить своими благодатными нравами кого-нибудь немного дальше.
Теперь наступила ее очередь сделать шаг вперед к шефу полиции, нагло попирая его личное пространство, вытягивая шею вперед и останавливаясь в дюйме от его лица.
Он, спотыкаясь, пятится, видя выражение ее лица.
– А вы никогда не задумывались, что перемены – это хорошо, шеф Делгадо? Может, они как раз нужны людям Тохоно-оодхам? Все должно меняться, включая людей. Приспосабливание – это источник продолжения жизни. Ученые говорят о том, как эта древняя штука в нашей ДНК ожила, но мнится мне, уж не Господь ли решил подправить свои косяки. Может, я тот будильник, который здешнему народу был необходим веками?
– 13 –
Горы на западе кажутся очень далекими, и ночь наступит еще не скоро.
Кишки крутит от голода, и ребенок тоже неспокоен, неугомонно толкается в утробе.
Пока Мама Гасо смотрит нескончаемые телешоу, Муни сидит в потрепанном шезлонге на голой земляной площадке за трейлером, отложив учебник, и наблюдает, как солнце, словно жидкий огненный желтый шар, тонет на западе в полинявшем небе. В это время солнце очень жаркое, и она жадно окунается в горячий воздух, задирая блузку и подставляя растянутую кожу живота, греясь, словно змея на камне. Ребенок толкается и возится почти постоянно, и ее умиляют крохотные волны, которые то поднимаются, то опускаются на обычно ровной гладкой поверхности. Движения ускоряются с наступлением сумерек и темноты, крохотные ножки и кулачки колотят ее внутренности, словно ребенок возмущен ее пустым желудком. Или он сам голоден? Она думает, что ответ в обоих случаях – «да».
Муни встает и идет в пустыню. Ей не нужна подготовка, оружие или вода. Над ней в небе опять убывающая луна в три четверти, как в последнюю охоту. Муни смешно – несомненно, кто-нибудь отметит эту связь и начнет нести всякий вздор о вервольфах, а другой выступит в роли «эксперта» и поправит, что вервольфы выходят только при полной луне. Если от времени вообще что-то зависит, так это бесспорный факт, что при лунном свете охотиться гораздо легче.
А чтобы ее добыча могла ее легко увидеть, она осталась в ярко-желтой крестьянской блузке, которую надела еще утром. Муни, словно пятно неожиданного света в ночи, блестящего при лунном свете, петляет по тропе между мескитовыми деревьями, акацией, кактусами чолла и опунцией. Хрупкие травинки кусают ее лодыжки, но она не издает ни звука, пока пробирается по усыпанной камнями земле, и упорно торит путь через редкий, по колено высотой кустарник. Через три часа ходьбы в юго-западном направлении она наконец находит то, что ей нужно. Она вычисляет их задолго до того, как им показывается.
Три мужских силуэта, темнокожие мексиканцы, которые не имеют права находиться в ее стране. Они нашли достаточно глубокую высохшую лужу, укрытую старыми мескитовыми деревьями, и использовали ее, чтобы скрыть крохотный костер, чтобы согреться от лютого холода пустыни. Муни чует запах кролика, которого они поймали и жарят на вертеле над костром, его окровавленная шкурка небрежно отброшена в сторону для насекомых и хищников. Она приближается, беззвучно и глубоко вздыхает…
Да.
Она бы никогда не смогла этого сделать, даже подумать о том, что делает, если бы не поездка в Нью-Йорк и не тот дар, которым Майкл Фэйн наградил ее в тот день в «Старбаксе». Теперь ее мир абсолютно изменился, изменилась она сама.
Муни чует их запахи, и они приносят с собой воспоминания. Ничего хорошего: побои, боль, насилие, насмешки, смех победителей. Даже теперь она так нелепо спокойна, руководит ею не злоба, а холодный расчет и необходимость. Ей нужно питание, а в данном случае это будет местью. Как удачно. Муни выходит из тени ближайшего мескитового дерева и стоит в лунном свете.
Первый мужчина дергается, увидев ярко-желтый цвет блузки, потом кричит и бежит ей навстречу. Его спутники делают тоже самое – не колеблясь, не думая, не подвергая сомнению присутствие ярко одетой женщины в безлюдной ночной пустыне. Только потому, что она не убегает, они замедляют ход и осторожно окружают ее, как трио койотов, примеривающихся к более крупному зверю, прежде чем напасть. Один держит в руках дубинку, другой – небольшое мачете, у третьего в руках ничего нет. Они тараторят по-испански, но Муни не понимает. Ей известно несколько основных слов по-испански, потому что второй язык у нее – тохоно-оодхам. Однако она понимает общий звук их жестокого веселья. Самый высокий, который без оружия, он из них самый наглый, хватает ее за руку и вдруг застывает в шоке, ее узнав. Что-то в ее лице заставляет его отдернуть руку и перестать смеяться. Ее черные глаза отражают лунный свет и блестят как серебро. Двое других переводят взгляд со своего вожака на нее, потом обратно – они явно ее узнали, и внезапно до них доходит: что-то не так.
– Помните? – шепчет Муни.
Она понятия не имеет, понимают ли они ее слова, но ни их размеры, ни количество, ни оружие ее не волнуют. Она бросается на того, с ножом, хватая второго за руку и предупреждаят удар дубинки. Перекусив кости, словно ветку, Муни вгрызается зубами в плечо. В челюсти ощущается приятная пульсация, и мужчина отшатывается от Муни, роняя грязный нож на землю. Первый мексиканец громко кричит в ночное небо, сотрясая спокойствие пустыни, его дубинка откатилась, когда Муни свернула ему запястье, теперь она дергает его вперед и тоже кусает. Его вой меняется на придушенный звук, и он заваливается на бок, сжимаясь в клубок и дергаясь от колючей травы. Муни инстинктивно чувствует, что им не спастись. Они погибнут, невзирая на то, помогут им или нет. И вдруг она подумала о той женщине, которую встретила месяц назад. Как же она не поняла этого раньше? Надо было убить ее из милосердия, укусить, а не оставлять умирающей в колючей хватке кактуса. Век живи, век учись.
Предводитель троицы не такой наглый, как его попутчики. Он сжимает мачете и пятится, как ему кажется, на безопасное расстояние, привычно держа лезвие. Он переводит взгляд с ее лица на живот, и Муни видит его замешательство, когда он снова отваживается поднять на нее глаза. Неужели он думает о том, как ей удалось с ними справиться в ее-то состоянии? Или еще о чем-то? Она решает его просветить.
– Tu, – говорит она и показывает на него, потом на живот. – Padre.
Выражение его лица веселит ее.
Он неистово трясет головой.
– No. Yo no soy el padre.
Муни просто улыбается и кивает.
И прыгает на него.
