И парни, и девушки, проходившие мимо меня в школе, смотрели в мою сторону.
«Кто это?», «Красивая!» — долетало иногда до моих ушей.
Сая-тин и Тэсигавара, наверное, в такие моменты чувствовали себя неловко, но у меня на душе было солнечно, будто наконец-то перестал лить надолго затянувшийся дождь.
Больше всего изменились взгляды и отношение ко мне парней — а точнее сказать, всех мужчин. Когда я просто шла по станции или по улице или ехала на поезде, то чувствовала, как их взгляды скользят по моим ногам, талии, груди и лицу. Я и не знала до сих пор, что мужчины могут так беззастенчиво пялиться на совершенно незнакомую девушку.
Иногда в переполненных электричках какие-то извращенцы пытались меня облапать. Впечатление осталось самое мерзкое.
— Может, ты выглядишь слишком покладистой? — предположила Сая-тин, когда я с ней посоветовалась, и я стала краситься ярче и ещё больше высветлила волосы.
Тогда эти гады от меня отстали. Я лишь изменила внешность, ни на йоту не меняясь внутри, но окружающий мир начал воспринимать меня совершенно по-другому. Это удивляло, сбивало с толку, я была немного разочарована, но и, как ни странно, довольна.
Однажды, когда мы втроём, как обычно, после уроков разгадывали кейворды, я вдруг услышала:
— Эй, Сёко, поделись-ка! — И у меня выхватили пакетик недопитого клубничного сока.
Я испуганно проследила за ним глазами и увидела группу школьных красавцев, один из которых его и утащил. То, что какой-то парень вдруг запросто позвал меня по имени и косвенно поцеловал через соломинку, потрясло только нас троих — у модных и стильных такое, по-видимому, считалось нормой. Так всё и завертелось — школьные модницы приняли меня к себе. Тем временем Сая-тин тоже освоила макияж, вместе с другими девушками стала гулять после уроков по Харадзюку, и к ней на самом деле несколько раз подкатывали какие-то подозрительные модельные агенты. Когда мы с новыми подругами ходили по городу, громко болтая и не обращая внимания на то, как на нас смотрят, я всё больше проникалась мыслью, что да, именно так и проходит юность у токийских подростков.
Мир стал гораздо светлее, и в нём стало гораздо проще жить.
Никто больше не говорил про меня обидных слов. Теперь мир относился ко мне с заботой и лаской. Прежним остался только Тэсигавара. Он так и продолжал придираться по мелочам: «У тебя юбка слишком короткая, удлини!» или «Я бы не хотел, чтобы ты кокетничала с незнакомыми парнями». Иногда мне хотелось на него прикрикнуть: «Ты мне не отец!» В каком-то смысле я его ценила и знала, что могу на него положиться, и всё же наша троица теперь реже проводила время вместе. Кейворды после уроков мы и вовсе забросили. Трудно сказать почему: то ли мода прошла, то ли нам надоели наши отношения как таковые. И не успели мы опомниться, как настало время выпускной церемонии. Тэсигавару определили в школу для мальчиков, а мы с Саей-тин вместе перешли в одну старшую школу. Так закончилась наша дружба, продолжавшаяся ещё с первых классов: сдулась сама собой, как воздушный шар, из которого постепенно вышел воздух.
Учиться в старшей школе с самого первого дня было сплошным удовольствием.
Записная книжка в моём мобильнике заполнилась именами новых знакомых обоего пола, раз в неделю мы с друзьями на всю ночь зависали у кого-нибудь в квартире или в круглосуточной кафешке. Веселье поглотило меня с головой, и в кружке игры на духовых инструментах, куда мы записались вместе с Саей-тин, я появляться перестала, лишь числилась в списке.
А затем я влюбилась.
Но не в парня, а в молодую учительницу классической литературы. Не то чтобы я хотела «связать с ней свою жизнь», или «встречаться», или «держаться за руки», но при моём нулевом романтическом опыте чувства к ней я не могла назвать иначе как любовью.
«Ох ты ж, какая красавица стоит у доски, просто чудо природы!» На её первом уроке я испытала настоящее потрясение — как рыбак, всю жизнь промышлявший у побережья, когда он вдруг заплыл далеко в океан и увидел синего кита
[68]. Непонятно объясняю, да? Короче, я знала толк в искусственной красоте, взращённой на косметических средствах, даже считалась авторитетом по этой части, и потому сразу поняла, что своим простым макияжем учительница не подчёркивала естественное очарование, а скрывала его. Она наверняка выглядела сногсшибательно ещё в раннем детстве. Я и представить себе не могла, как живётся человеку, которому необходимо подавлять свою красоту. Её голос звучал нежно и ласково, и на уроках я вся обращалась в слух, лишь бы не пропустить ни один её вздох. Мне хотелось услышать, как она вызывает меня: «Айдзава-сан!», хотелось дать идеальный ответ, и я как сумасшедшая вгрызалась в учебники классической литературы. Она ко всем относилась справедливо и была очень доброжелательным человеком. Останься я прежней, как в средней школе, её отношение ко мне нисколько бы не изменилось. Не знаю почему, но я в этом не сомневалась.
Звали учительницу Юкари Юкино.
— Юкино-сэнсэй! Сэнсэй, сэнсэй, а вы уже уходите?
Заметив её после уроков, я всегда мчалась к ней со всех ног. И даже не пыталась скрыть, что стараюсь ей понравиться — так собака радостно виляет хвостом. Я много раз жалела, что нашим классным руководителем стала не она, а этот солдафон Ито-сэнсэй (хотя он оказался тем редким представителем мужского племени, в чьём взгляде не читалось ни намёка на флирт, поэтому ненависти к нему я не испытывала).
— Айдзава-сан? Нет, у меня ещё дела в учительской.
А-ах! Она произнесла моё имя!
— Тогда я подожду, пока вы закончите. Давайте пойдём домой вместе!
— Не стоит. Это надолго.
— Я всё равно вас дождусь!
— Не надо.
— Тогда скажите ваш имейл!
— Но вот зачем он тебе? — улыбаясь, с мягким укором сказала Юкино-сэнсэй. — Что интересного в том, чтобы переписываться с учительницей? Ты только что перешла в старшую школу, и гораздо важнее обзавестись друзьями твоего возраста.
При всём радушии в тоне она продолжала держать ворота на замке́.
«Конечно, интересно, я уже с несколькими учителями-мужчинами почтой обменялась! Да что там, на групповых свиданиях со мной и студенты вовсю заигрывали, и взрослые дядьки! Я хочу узнать вас получше, Юкино-сэнсэй!..» Ничего этого я сказать не смогла и только продолжала с горечью повторять про себя: «Сэнсэй, сэнсэй...»
Я торчала у входа на станцию с десяти утра, и за три часа со мной заговорили трое мужчин. В Сибуе, Харадзюку или Синдзюку таких нашлось бы намного больше, по опыту знаю, но здесь, в Сэндагае, чаще встречались какие-то странно зажатые люди спортивного вида и редко кто бросал на меня оценивающие взгляды.
«Вот где она живёт! Очень ей подходит — тихо, просторно», — думала я, подпирая колонну перед турникетами. Облачение у меня сегодня было боевое: белое вязаное платье и чёрный Честерфилд
[69]. Сразу через дорогу в лучах осеннего солнца ярко сверкала похожая на панцирь серебристая крыша Токийского дворца спорта.
