Наконец Грег позвал его. На столе Свиридов обнаружил кучку помятых зеленых бумажек.
– Пересчитай, – велел Грег. – Если мало – скажи!
Дрожащими руками Свиридов пересчитал деньги. Три тысячи долларов. Три тысячи. Три тысячи американских долларов.
– Все ок? – усмехнулся Грег.
Свиридов кивнул.
Потом он долго надевал на Грега дубленку – тот все никак не попадал в рукава. Кое-как справившись, выползли на улицу и стали ловить такси.
Такси, как всегда, не было. На свежем, крепком морозце полегчало, Свиридов продышался и все-таки остановил тачку. Протянул водиле полтинник с портретом восемнадцатого президента США, героя Гражданской войны Улисса Гранта и строго наказал доставить «по месту прописки»:
– Номер я запомнил, слышь, шеф?
Шеф хмуро кивнул.
С большим трудом засунув тяжеленного американца на заднее сиденье, он громко хлопнул дверью. Ну, кажется, все!
«Надо пройтись», – подумал он.
Возвращаться в прокуренную квартиру было неохота, да и спать совсем не хотелось, хоть на часах было полтретьего.
Через час Свиридов вернулся домой, посвежевший, абсолютно трезвый и несказанно бодрый.
Аккуратно сложил деньги в целлофановый пакет, перетянул аптечной резинкой и убрал в шкаф – завтра утром американец протрезвеет и потребует их назад.
Потом он пошел в комнату, долго рассматривал отложенные работы. Он ничего не понимал. Ничего.
Уснул часов в восемь утра, предварительно сжевав оставшуюся котлету, практически несъедобную, каменную, покрытую застывшим вонючим жиром.
Разбудил его звонок Грега. Тот долго извинялся и попросил привезти работы.
– Они вроде мои? – как бы в шутку поинтересовался он.
– Твои, – подтвердил Свиридов.
С того самого дня он понял, что надо делать. Оставался всего один вопрос – как?
Грег золотые горы не обещал, но убедил его, что жить в Америке он будет неплохо. Русских берут хорошо, на русское искусство большой спрос, словом, должен быть выход.
– Проще всего по израильской визе, ищи еврейскую родню – самый надежный способ, у тебя есть такая возможность?
Свиридов растерялся.
– Да нет, вроде нет, какая израильская виза, какая еврейская родня? Бред, да и только.
А ночью вдруг пробило: дед Исай! Да, конечно, Исай Ильич Берлин, чистокровный еврей!
С самого утра полетел в Подольск, отыскал мамины документы. Все правильно, отец – Исай Ильич Берлин. Только мама оставалась на фамилии бабы Кати, ведь родила бабка безо всякого мужа, муж появился потом, а фамилию менять не стали – зачем осложнять девочке жизнь?
Мама посмотрела на него с испугом и тут же все поняла.
– Уезжаешь, – прошептала она. – Может, и правильно. Здесь у тебя как-то все нескладно, не очень. А там – кто знает? Глядишь, повезет. – Она заплакала.
Свиридов подошел к ней, обнял, они заплакали вместе. Он рассказывал ей про Грега, про его галерею. Мама, кажется, не очень верила.
Потом он вспомнил про деньги, выбежал в коридор, отсчитал триста долларов, протянул ей. От удивления мама вскрикнула. Получается – правда.
* * *
Путь был долгим. Подключились какие-то люди, чьи-то знакомые, знакомые чьих-то знакомых, и через полгода ему пришел вызов от дальних родственников из Израиля, из города Беэр-Шева. Где этот город? Фамилия этих людей была Берлин. Конечно, это были совершенно другие Берлины, но какая разница. Теперь оставалось только подать документы.
С Грегом Свиридов был на связи. Работал как оглашенный – никогда он так не работал. Но оказалось, что зря – вывоз работ, даже своих, был ограничен, и почти все пришлось оставить в Подольске.
Разрешение на отъезд Валентина подписала. Но деньги потребовала – права. Отдал тысячу долларов, доставшуюся от Грега, и пару тысяч рублей дала мама. Собрала.
Выпустили его беспрепятственно. Да и кому он был нужен, нищий, безработный художник?
Самым тяжелым было прощание с мамой. В аэропорт ехать он ей запретил. Выскочил из дома и рыдал так, что люди шарахались. Клялся забрать ее, как только сможет, и ни минуты в этом не сомневался.
С дочкой Валентина проститься не дала, и он ее понял. Попросил Катины фотографии, Валентина принесла целый пакет.
Провожали его три человека – Стас, Витя Козлов по кличке Рыжий и Валентина. Расстались по-доброму, Валентина с интересом, словно впервые, разглядывала его.
– Ну, Свиридов, удачи! И чтобы там у тебя все сложилось! Ну и вообще, – она хлюпнула носом, – не пропадай. Да, буду звонить Людмиле Исаевне, это понятно. И все-таки не пропадай! Маме и папе передам, не волнуйся. Ну все, Свиридов! Вперед. – Валентина крепко обняла его и поцеловала, а потом отвернулась, чтобы он не увидел ее слез.
Но он увидел.
Кстати, вскоре Валя вышла замуж за Витю Козлова. Нет, ничего странного, жизнь есть жизнь. Но Свиридов все равно удивился.
А потом была Вена, и все удивлялись почти тюремным условиям – охраняли их с автоматами, как преступников. Вену увидеть не удалось, но Свиридов успокаивал себя тем, что вся жизнь впереди – и насмотрится, и нагуляется и по Вене, и по остальной Европе, и по прочим странам и континентам. Ведь это нормально, правда, – хотеть увидеть мир?
А дальше была Италия – сказка, мечта, мираж! Рим и фонтан Треви, Колизей и – батюшки мои – Ватикан, Большой цирк, Капитолийский холм, вилла Боргезе и Испанская лестница. Мог ли он себе такое когда-то представить? Представить-то мог, а вот сидеть на ступеньках этой лестницы и есть мороженое…
Ну и вообще настала райская жизнь – поселили их на побережье, в городке Остия. Море под боком, в пяти минутах ходьбы. Ну и всякое изобилие – черешня тазами, персики, абрикосы. Странные, невиданные ранее киви – ничего особенного, черешня куда интереснее.
А еще горячая пицца, пусть самая дешевая, с сыром и помидорами, но боже, как вкусно! Бродили по рынку, облизывались на «фрукты моря» – оказывается, так назывались морские гады, креветки различных размеров, мидии, лангустины, кальмары и устрицы. Вкуса их он не знал, пробовал лишь мидии, сваренные в котелке на костре, было это сто лет назад, в Коктебеле. Но вкус их Свиридов помнил всю жизнь. «Ничего, – сглатывая слюну, утешал он себя. – И это у нас впереди! Нажрусь еще и этого великолепия».
Он буквально балдел от нового прикида – копеечных джинсов с распродажи, черной майки с «битлами» и белых кроссовок, таких белоснежных, как сливочное мороженое, таких новых, что было страшно надевать. Ну и берег пару недель, доставал из коробки полюбоваться. Потом отругал себя: «Вот же совок! Сколько еще будет этих кроссовок и джинсов?» Конечно, надел.
В комнате, похожей на студенческую общагу, жили три человека – снимать на троих было дешевле. Кроме Свиридова, еще Миша Беленький, тоже москвич и бывший актер-неудачник, искрометный и чрезмерно болтливый, развлекающий остальных сплетнями из актерского мира. Он слегка утомлял, но в целом все было нормально. Третьим соседом оказался тихий парень из Омска, Додик, Давид Рабинович. Свиридов думал, что Додик учитель. Но все оказалось смешнее – Додик был известным фарцовщиком. Ни хрестоматийная интеллигентская внешность Додика, ни его тишайший нрав с опасным ремеслом никак не вязались. В Риме скромный Додик не оплошал, из недр своего хозяйства, как из пещеры Али-Бабы, вытаскивал то фотоаппарат, то тяжелые связки янтарных и коралловых бус и браслетов, то николаевские золотые пятирублевки. Но самое смешное – лучше всех шли металлические рубли с Ильичом.
