Спустя пятнадцать минут я выхожу от Яны. Солнце припекает, каблуки новых босоножек звонко стучат по брусчатке. Господи, какой же изверг сохраняет эту старину, заставляя бедных женщин страдать?
Однако эти мысли мимолетны. Пусть и неудобно, но я люблю брусчатку на дорогах, старинные рецепты и мужчин, которые держат свое слово. Старомодно, скажете вы? Да!
Смотрю на наручные часы и в ужасе понимаю, что Лизавета будет меня бить ногами за опоздание. Выставочный зал находится в паре кварталов отсюда. Что-то совсем не рассчитала время. Приходится ускорить шаг. В голове почему-то совершенно нахальные мысли – чтобы хоть один знакомый проезжал бы мимо и подбросил.
Как это часто бывает, ты только подумаешь, и сразу же судьба подсовывает исполнение желания. Но не так, как надо. Стоит мне задержаться возле светофора, ожидая зеленого света, как рядом вдруг останавливается красная машина Веры Крумловой.
Да уж. Частенько кажется, что Вселенная поставила миллионы наблюдателей за человеческими мыслями. И стоит о чем-то подумать, как оно сразу случается. Совпадение? Не думаю, как говорит один ведущий телепередач.
Окно приоткрывается, и я еле заметно выдыхаю. Лицо женщины, сидящей за рулем, никак не может принадлежать Вере. Уже потому, что даме напротив явно на двадцать лет больше, чем моей предательнице-подружке.
– Привет, – широко улыбается она, сверкая золотыми зубами. Их всего два, но впечатление производят. – Не стой, а то украдут. Садись бегом.
– Спасибо, Олеся Константиновна, – выдыхаю я и быстро сажусь на пассажирское место.
Судьба сегодня мне тоже улыбается. И так же золотозубо, как Крумлова Олеся Константиновна. Отец Веры женился на Олесе, когда развелся с первой женой. Матушка Веры была женщиной проблемной, любила горячительные напитки и развеселые компании. А еще – молодых парней. Застав жену с любовником, Крумлов не стал устраивать скандал и спускать с лестницы обоих, но отобрал у бывшей супруги дочь, часть имущества и право видеться с ребенком.
Не знаю, как ему это удалось, – Вера особо не рассказывала, а я и не лезла.
Олеся Константиновна оказалась женщиной хваткой и целеустремленной. При этом обладает потрясающим чувством юмора, харизмой и каким-то неуловимым умением убедить всех вокруг, что все будет хорошо.
Она носит короткие волосы и никогда их не красит – седина уже успела посеребрить почти всю голову. А вот на губах обязательно яркая помада. Ну и неизменная улыбка, немного ироничная, но всегда теплая. Сухие пальцы Олеси Константиновны всегда украшены массивными серебряными кольцами – она не любит золото. Золото для нее только одно – молчание.
Частенько я жалею, что не она – мать Веры. Сейчас жалею особенно.
– Ну что ты на меня так смотришь? – ухмыляется Олеся Константиновна, выжимая педаль газа. – Будто картину увидела. Тебе куда?
– Как раз в выставочный зал, к Лизавете, – отвечаю я. – А вы и впрямь хороши, знаете же прекрасно. Поэтому и смотрю.
И тут я говорю чистую правду. Олеся Константиновна всегда одевается со вкусом.
– Это сережки всё, – самодовольно уточняет она, поворачивая на перекрестке. – Ты же заметила?
– Заметила, – подтверждаю я.
Сережки и правда красивые, крупные винтажные кольца с множеством подвесок. Уверена, в комплект к ним есть браслет и подвеска. Олеся Константиновна не любит брать украшения разрозненно; чем больше в одном стиле, тем лучше!
– Что за черная кошка пробежала между вами? – вдруг спрашивает она, и я теряюсь.
Большим зверем урчит мотор машины, солнце яркими бликами пляшет на серебряных кольцах, тихо играет радио. Но тишина в салоне кажется настолько плотной, что ее можно резать ножницами, как мокрый темный шелк.
– Что молчишь? Только не надо отговорок, я все прекрасно вижу. Вера ходит злая, раздражительная, но при этом ощущение, что обидели вовсе не ее.
Я смотрю на свою сумку, тереблю кисточку-украшение на застежке.
– Есть немного, Олеся Константиновна, – наконец-то произношу. – Вы правы.
Некоторое время мы не находим нужных слов. Я не должна была говорить… разные вещи про Макса, обсуждая и сплетничая. Вера – показывать переписку Максу. Мы обе виноваты в случившемся. И озвучивать это не хочется. Личное дело, что ни говори.
Машина проезжает мимо огромного торгового центра, краем глаза я замечаю знакомый черный джип. Сердце почему-то екает. Хмурюсь, закусываю нижнюю губу, вспоминая нашу последнюю встречу. Не стоило, пожалуй, так резко с ним… Макс не виноват в том, что пишут в новостях горе-журналисты, стремящиеся поднять рейтинги и удержать рабочее место.
– Послушай меня, девочка, – произносит Олеся Константиновна, внимательно глядя на дорогу. – Я не задаю лишних вопросов, вы не маленькие, сами разберетесь. Только прошу об одном: не наворотите дел. Вы еще молодые, головы горячие. Что-то сотворите, потом будете жалеть. Помни: ты мне очень симпатична как человек, Тая. Не хотелось бы, чтобы вы с Веркой разбежались в разные стороны.
Она снова замолкает. Я делаю рваный вдох.
– Просить ни о чем не могу, конечно. Но все же прошу подумать над всем, что будешь делать.
Машина тормозит возле выставочного центра; двери открыты, и внутрь входят люди. Благодаря мачехе Верки я все же приехала вовремя. Испытываю благодарность пополам с неловкостью. Не та нота, на которой хотелось бы закончить этот разговор.
– Спасибо, что подвезли, – говорю я так же тихо и искренне.
Выхожу из машины, аккуратно прикрываю дверцу. Всегда стараюсь так делать, ибо прекрасно помню, что для некоторых водителей даже нечаянный хлопок – оскорбление на всю жизнь.
– Просто подумай, Тая, – спокойно повторяет Олеся Константиновна, ничего не требуя.
– Подумаю. Хорошего вам дня.
Непременно подумаю. Только сейчас, увы, не до этого. Мысли полностью занимает грозная Лизавета, которая, подбоченившись, глядит на меня из окна.
– Упс, – еле слышно бормочу я, виновато улыбаюсь и спешу в выставочный зал.
Меня все-таки будут бить. Не только ногами, но и произведениями искусства.
Картины Лизаветы – это всегда фантастика, холодноватая страсть и жажда неизведанного. Голодный и броский модернизм с острой геометрией и приковывающими взгляд линиями. Когда смотришь, не можешь сразу сказать, что́ перед тобой – океанская бездна или быстроногий ветер, но вот ощущения… Лизавета рисует душой, и это чувствуется. Не всегда все должно быть четко и понятно. Порой нужно, чтобы отзывались не логика и рационализм, а чувства и эмоции.
Глядя на строгую и собранную Лизавету, порой не сразу сообразишь, что эти картины написаны ее рукой. Но стоит только немного поговорить, и становится ясно: никто другой нарисовать этого не мог.
Людей на выставке много. Лизавета, прекрасная в своем светлом костюме, дает интервью какому-то телеканалу. Слышатся щелчки фотоаппаратов, вопросы сыплются один за другим. Я брожу мимо полотен, потягивая шампанское. После разговора с Олесей Константиновной нужно подумать и прийти в себя. Шум и суета на выставке – отличный фон, чтобы заглушить чувства. Ибо неприятно. Что-то царапает в душе. Этот разговор… Намного легче было бы, если б мы с ней не встретились. Потому что сейчас я ощущаю себя нашкодившей кошкой. И это не слишком приятное чувство. Но мироздание любит пошутить.
