При свете дня дом смотрителя оказался таким же скромным, как мой на переезде, но человек, приютивший меня накануне, превратил его в дворец при помощи улыбки, доброжелательности, миндально-соевого молока, свечей и духов «Мечта Оссиана».
Дверь открылась. Он вошел, пристроил тяжелое пальто на вешалку, подул на пальцы. Повернул ко мне голову и улыбнулся.
– Здравствуйте.
– Мне надо ехать.
– Куда?
– Домой.
– А где ваш дом?
– На востоке Франции, рядом с Нанси.
– Вы мать Леонины?
– …
– Я видел вас вчера на могиле во второй половине дня. Матерей Анаис, Надеж и Осеан я знаю в лицо. Вы здесь впервые.
– Моей дочери на вашем кладбище нет. Здесь только ее прах.
– Я не владелец, а смотритель.
– Не знаю, как вы справляетесь… с этим ремеслом. Оно странное… нет, не так… совсем не странное, но…
Он снова улыбнулся. В его взгляде не было ни обиды, ни осуждения. Потом я узнаю, что он с каждым человеком общался на его уровне.
– А вы кем работаете?
– Я дежурная по переезду.
– Значит, вы не даете людям переправиться на другую сторону, а я им помогаю. Немножко…
Я попыталась улыбнуться, но вышло не слишком хорошо. Я разучилась улыбаться. Этот человек был сама доброта, я же уподобилась сломанной кукле. Я развалилась, рассыпалась, самоуничтожилась.
– Вы вернетесь?
– Да. Я должна узнать, почему палата девочек сгорела в ту ночь… Вы их знаете?
Я достала из сумки и протянула ему список персонала Нотр-Дам-де-Пре, составленный Филиппом Туссеном и записанный на обороте ресторанного счета.
«Эдит Кроквьей, директриса; Сван Летелье, повар; Женевьева Маньян, прислуга; Элоиза Пти и Люси Лендон, воспитательницы; Ален Фонтанель, управляющий».
Он внимательно прочел имена и фамилии. Посмотрел на меня.
– Вы еще приедете на могилу Леонины?
– Не знаю.
Неделю спустя я получила от него письмо:
Уважаемая Виолетта Туссен!
Посылаю вам список фамилий, который вы забыли на моем столе. Я позволил себе приготовить для вас смесь зеленого чая с миндалем и лепестками роз и жасмина. Если не застанете меня в доме, возьмите его, пожалуйста, – дверь всегда открыта – на желтой этажерке, справа от чугунных чайников. На пакете написано: «Чай для Виолетты».
Ваш покорный слуга,
Саша Н.
Мне на мгновение показалось, что этот человек сошел со страниц романа или сбежал из психушки, впрочем, одно вполне равносильно другому. Что он делает на кладбище? Раньше я даже не знала, что существует такая должность – смотритель кладбища, считала, что есть только гробовщики – бледнолицые, в черных одеждах и с вороном на плече (ну, когда не несут гроб).
Но взволновало меня другое: я узнала почерк. Это Саша прислал мне белую табличку с надписью, чтобы я поставила ее на могиле Лео.
Как он узнал о моем существовании? О датах, особенно счастливых? Он был на похоронах? Возможно, но почему заинтересовался девочками? А мной? Зачем завлек меня на свое кладбище? Во что вмешивается этот человек? Что, если он специально запер в тот день ворота, чтобы вынудить меня зайти?
Моя жизнь – поле битвы, изуродованное воронками, и неизвестный солдат прислал мне похоронную табличку и письмо.
Да, война подходила к концу. Я это чувствовала. Я никогда не оправлюсь от смерти дочери, но бомбардировки прекратились. Начинается послевоенное существование. Самое долгое, самое трудное, самое гибельное… Ты поднимаешься – и сталкиваешься нос к носу с девочкой ее возраста. Когда враг убрался и остались лишь выжившие. Скорбь, уныние и опустошенность. Пустые шкафы. Детские фотографии. Деревья и цветы, растущие без нее.
В январе 1996-го я объявила Филиппу Туссену, что теперь буду ездить в Брансьон-ан-Шалон два раза в месяц, по воскресеньям, и проводить там целый день.
Он присвистнул. Закатил глаза, как будто хотел сказать: «А мне придется работать вместо тебя…» – и добавил, что ничего не понимает, ведь на похоронах я не была, а теперь – нате вам! Что за блажь такая? Я не стала отвечать. Что я могла сказать человеку, который считает желание матери погоревать на могиле ребенка блажью?!
Кристиан Бобен
[63] писал: «Невысказанные слова криком кричат внутри нас».
Наверное, он сформулировал свою мысль несколько иначе, но мои умолчания орут как резаные. Из-за них я просыпаюсь по ночам. Толстею, худею, старею, плачу, сплю дни напролет, пью, как горчайший пьяница, и бьюсь головой о двери и стены. Но я выжила.
Проспер Кребийон
[64] сказал: «Чем горше несчастье, тем большее мужество требуется человеку, чтобы жить». Умерев, Леонина заставила исчезнуть все вокруг меня… кроме меня.
48
Твоя душа улетела без надежды на возвращение, как ласточки с наступлением зимы.
Жюльен Сёль стоит перед моей дверью. Той, что выходит в садик.
– Футболка вас молодит…
– А вы впервые в яркой одежде.
– Я дома, работаю саду. Стена отделяет меня от людей. Вы надолго?
– До завтрашнего утра. Как поживаете?
– Как смотрительница кладбища.
Он улыбается.
– Очень красивый сад.
– Благодаря удобрениям. Рядом с кладбищами все растет очень быстро.
– Не думал, что вы такая язва.
– Вы меня не знаете.
– Возможно, знаю, и гораздо лучше, чем вы думаете.
– Копаться в чужих жизнях – ваша профессия, господин комиссар, но она не предполагает знания человеческих душ.
– Могу я пригласить вас поужинать?
– При условии, что расскажете конец истории.
– Какой?
– Габриэля Прюдана и вашей матери.
– Я зайду за вами в восемь. И не переодевайтесь, останьтесь «в цвете».
49
Эти несколько цветков в память о прошлом.
Я вошла к Саше. Открыла пакет с чаем, закрыла глаза и сделала вдох. Неужели я вернулась к жизни в этом кладбищенском доме? Его запах вытягивал, тащил меня прочь из мрака, в котором я жила – делала вид, что живу, – после смерти Лео.
