– Сон улетает, взмахнув крылышками, как пчелка, как птичка, как тучка, как ветер, ночь наступает, луна светит, засыпает огонь в очаге, прячется уголек в золе, цветок – под росой, и только туман поднимается…
Я смотрела на дома, деревья, дороги, пейзажи и пыталась представить, что привлекло ее внимание. Или она задремала? А может, колдовала?
Иногда, очень редко, мы садились в машину Селии или Стефани, но чаще ездили поездом, ведь в нашей семье был только мотоцикл Филиппа Туссена. Муж не покупал «Рено» или «Пежо», чтобы не возить нас. Да и куда бы мы поехали?
Я добралась до Брансьон-ан-Шалона к четырем дня. В час полдника. Дверь дома смотрителя кладбища была приоткрыта. Рядом никого не оказалось, и я решила найти Леонину сама, без посторонней помощи.
Это кладбище напоминало карту сокровищ наоборот. Воплощенный ужас.
Проплутав полчаса между могилами с белой табличкой в руках, я нашла детский «квадрат» на участке «Тисы». Сейчас я должна была готовить Леонину к школе, покупать книги, тетради, ручки, карандаши и прочую «утварь», заполнять формуляры, запрещать ей красить глаза, а вместо этого, как неприкаянная душа, чувствующая себя мертвее мертвых, ищу имя дочери на могильной плите.
Я долго мучила себя вопросом: за что мне все это? Перебирала совершенные ошибки, когда не сумела ее понять, раздражалась, слушала невнимательно, не поверила, не догадалась, что ей холодно, жарко или болит горло. Я поцеловала буквы, выбитые на белом мраморе, и попросила прощения за то, что не пришла раньше. Я не обещала, что буду возвращаться часто. Сказала: «Давай встретимся в августе, в Средиземном море, оно подходит тебе лучше этого места тишины и слез. Я узнаю, что случилось той ночью и почему сгорела твоя палата», – и поставила табличку Моя дорогая девочка, ты родилась 3 сентября, умерла 13 июля, но для меня навсегда останешься 15 августа. Среди цветов, стихов, сердец и ангелов. Рядом с другой, на которой кто-то написал: Солнце зашло слишком рано.
Не знаю, как долго я оставалась у могилы, но, когда подошла к воротам, они были заперты на ключ.
Пришлось стучать к смотрителю – в доме горел свет, мягкий, рассеянный, но задернутые шторы не позволяли увидеть, что происходит внутри. Я снова постучала. Никто не отозвался. Оказалось, что дверь приоткрыта, я толкнула створку и вошла, крикнув: «Есть тут кто-нибудь?» – но ответа не дождалась.
На втором этаже кто-то ходил, звучала музыка. Бах, прерываемый голосом диктора. Работало радио.
Дом понравился мне с первого взгляда. Его стены и запахи. Я решила подождать, захлопнула дверь и огляделась. Хозяин обустроил кухню, как чайную лавку. На полках стояло штук пятьдесят банок с этикетками. Названия были написаны чернилами, от руки. Названия на терракотовых чайниках соответствовали тем, что были на банках. Запах ароматических свечей заполнял помещение.
Минуту назад я вела мысленный разговор с прахом дочери, а, войдя в этот дом, оказалась на другом континенте.
Не помню наверняка, но кажется, мне пришлось ждать достаточно долго, потом на лестнице раздались шаги, и я увидела мужчину лет шестидесяти в черных тапочках, черных льняных брюках и белой рубашке. В нем явно смешались две крови – вьетнамская и французская.
Хозяин дома не удивился при виде незнакомой посетительницы, просто сказал:
– Извините, я принимал душ, садитесь, прошу вас.
У него был голос Жана-Луи Трентиньяна. В нем звучали тревога и нежная, чувственная меланхолия. Фраза «Извините, я принимал душ, садитесь, прошу вас» – прозвучала так, словно у нас было назначено свидание. Я подумала, что он принимает меня за кого-то другого, но указать на ошибку не успела.
– Я сделаю вам стакан соевого молока с миндальной пудрой и флёрдоранжем.
Я не возразила, хотя предпочла бы рюмку водки, и смотрела, как он смешивает питье в миксере, переливает в высокий стакан и опускает в него разноцветную соломинку, совсем как на детском дне рождения. Протягивая мне угощение, мужчина улыбнулся. Никто и никогда так мне не улыбался, даже Селия.
Все в этом человеке было длинным. Ноги, руки, ладони, шея, глаза, рот. Природа начертила их, пользуясь двойным метром, – такими в начальной школе измеряют мир на географических картах.
Я начала пить через соломинку и вспомнила детство, которого у меня не было, потом детство Леонины и почувствовала бесконечную, безбрежную нежность. И все благодаря нескольким глоткам через соломинку. Я впервые получала удовольствие с июля 1993 года, когда утратила вкус. Из глаз полились слезы. Я плакала и не могла сдержаться, а когда немного успокоилась, сказала: «Простите, решетка была заперта». Он ответил: «Ничего страшного. Садитесь», – и пододвинул мне стул.
Я не могла остаться. Не могла уйти. Не могла говорить. Не было сил. Смерть Лео отобрала у меня и слова. Я читала, но вслух не могла произнести ни звука. Задыхалась, давилась, лепетала: «Спасибо… добрый день… до свидания… готово… извините, мне пора лечь». Даже на права я сдавала молча – правильно припарковала машину между двумя другими и заполнила тест.
Я так и не села. Слезы капали в стакан с молоком. Хозяин дома намочил носовой платок духами «Le Rêve d’Ossian»
[62] и дал мне подышать. «Шлюзы» не закрылись, но от рыданий становилось легче. Слезы вымывали из меня мерзкие вещи, больной пот, отраву. Мне показалось, я все выплакала, но ошиблась – осталась соленая грязь, похожая на воду, застоявшуюся в канаве после давно прошедшего дождя.
Мужчина усадил меня, и, когда его руки коснулись моей кожи, я почувствовала что-то, похожее на сотрясение. Он встал сзади и начал массировать шею, плечи, затылок, голову. Он касался тела, как врач, по спине прокатывались волны жара. Он шепнул: «Ваши мышцы затвердели, как камень, в случае необходимости по ним можно было бы взобраться, как по лестнице».
Никто и никогда не обращался со мной так. От горячих ладоней исходила неведомая энергия и проникала в меня, слегка обжигая. Я не сопротивлялась. Я недоумевала. Этот дом стоит на кладбище, где похоронена моя дочь. Дом напоминает путешествие, которого не было. Позже я узнаю, что его хозяин – целитель. Сам он любил называть себя костоправом.
Я закрыла глаза и уснула. Глубоким черным сном без мучительных кошмаров, мокрых от пота простыней, пожирающих меня крыс и Леонины, шепчущей на ухо: «Мамочка, проснись, я не умерла…»
Следующим утром я проснулась на диване, под пухлым теплым одеялом. Открыла глаза и с трудом вынырнула на поверхность, не сразу поняв, где нахожусь. Потом увидела чайные коробки и стоящий посреди комнаты стул, на котором вчера сидела.
Дом был пуст. На низком столике рядом с диваном стоял горячий чайник. Я налила в чашку обжигающий жасминовый напиток и начала пить маленькими глотками восхитительно вкусную жидкость. Рядом с чайником, на фарфоровой розетке, лежали два куска растворимого сахара, предусмотрительно приготовленные хозяином. Я бросила их в чашку и размешала.
