Через дорогу от пассажа находился небольшой парк с фонтаном. Миллисент вынула из кармана пенни, загадала желание и бросила монетку в фонтан. Мы проследили взглядами за тем, как она погрузилась на дно, упав поверх множества прочих монет. Вода в фонтане была настолько прозрачной, что я смог прочитать на ней два слова:
«Один цент».
– Вот как я буду тебя называть, – сказал я. – Пенни.
– Почему пении?
– Потому что Миллисент звучит почти как милли-цент
[2].
– О Господи!
– К тому же у тебя рыжие волосы, – добавил я.
– Пенни? Ты серьезно?
– Пенни, – улыбнулся я.
Миллисент покрутила пальцем у виска.
Я был влюблен, беззаветно и безусловно. Но тогда я не признался ей в этом вслух. Вместо этого я окрестил ее «Пенни». В конце концов, мы сказали друг другу те самые, заветные слова, и я перестал называть Миллисент «Пенни». И вот теперь она сама воскресила это прозвище. А мне почему-то больше не хочется его произносить.
21
Понедельник 9-го, Аннабель на работе. День чудесный – солнечный, но не слишком жаркий. Воздух почти бодрящий. Аннабель припарковала свою машину в конце квартала и идет вниз по улице, проверяя номерные знаки и спидометры. Ее короткие волосы выбиваются из-под кепки, козырьком которой она прикрывает от солнца глаза. В правое ухо вставлен наушник, а вниз по груди, по рубашке, вьется белый шнурок, исчезающий в правом переднем кармане брюк. Голубая униформа Аннабель скроена в стиле унисекс. Я наблюдаю за ней, поджидая. Дойдя до зеленого автомобиля, Аннабель начинает нажимать кнопки своего ручного сканера.
Я бегу со всех ног по кварталу, останавливаюсь в нескольких футах от нее и поднимаю вверх руки, как будто прошу ее обождать.
Аннабель смотрит на меня как на сумасшедшего.
Я достаю свой телефон и передаю его ей.
«Извините, я не хотел вас напугать. Меня зовут Тобиас. Я глухой».
Аннабель читает мое сообщение. Ее плечи расслабляются, она кивает.
Я показываю на машину, потом на себя. Аннабель показывает на просроченный спидометр.
Я складываю домиком руки под подбородком – как будто умоляю. Или молюсь.
Она улыбается. У Аннабель замечательная улыбка.
Я тоже улыбаюсь, показывая ей свои ямочки.
Аннабель грозит мне пальчиком.
Я снова передаю ей свой мобильник:
«Обещаю, я никогда больше не буду так делать…»
Она вздыхает.
Я выиграл. Зеленый автомобиль не удостаивается штрафной квитанции.
Хотя это – не мой автомобиль.
И я сам даже в толк не возьму, зачем «заговорил» с Аннабель. Мне не следовало этого делать. Мне уже не нужно узнавать подробности ее жизни – где она живет, ждет ли ее кто-нибудь дома. Я уже получил ответы на эти вопросы. Но я все-таки вступаю с ней в свой «немой» диалог. Это – часть моего отборочного процесса.
В среду я встречусь с Аннабель снова. Но она этого не знает.
* * *
Портреты Оуэна повсюду. Компьютерные специалисты «состарили» его, постаравшись представить, как он должен выглядеть сейчас. Они даже прикинули, как он может маскироваться. И теперь эти образы бомбардируют меня со всех сторон – их показывают во всех новостных репортажах, печатают во всех газетах, размещают в Интернете. На телефонные столбы наклеены листовки. Оуэн с бородой, усами, темными волосами, лысый, толстый, худой. Оуэн с длинными волосами и короткой стрижкой, в очках и контактных линзах, с бакенбардами и козлиной бородкой. Оуэн, выглядящий как любой человек и как немужчина.
И сделал это я!
Ладно, это сделала Миллисент. Или начала. Но я тоже приложил руку.
Я не совершил ничего неординарного. Но из-за меня теперь все ищут Оуэна Оливера Рили.
Я всегда хотел выделяться из массы. Быть выше среднего уровня.
Сначала – в теннисе. Мой отец играл в теннис, мать делала вид, что играла, и в семь лет я забил свой первый теннисный мяч. Это был первый вид спорта, которым я заинтересовался. И родители обеспечили мне старт – купили мне мою первую ракетку и наняли тренера. За несколько лет я стал лучшим юным игроком в клубе. Но так и не удостоился родительского внимания – того, которого желал. Впрочем, мне от этого стало только лучше. Я не представлял себе, сколько во мне копилось злости, пока не ударил по этому маленькому желтому мячику.
Тогда я не был «середнячком», не был разочарованием ни для кого, кроме собственных родителей. Я был в теннисе лучше всех остальных, пока не перестал таким быть. Но, как дальше жить «середнячком», я не знал. И подался за океан, подальше от родителей, в поисках места, где я мог бы быть лучше других и никого не разочаровывать. С Миллисент я этого добился.
Ужасно так говорить, но моя жизнь стала намного лучше после кончины родителей. И после того, как в нее вошла Миллисент. Она позволила мне ощущать себя выше, лучше других.
И она так впечатлена моим письмом, что даже в постели заговаривает о нем:
– Как бы мне хотелось вырезать его и наклеить на холодильник!
Я смеюсь и глажу ее ногу. Она лениво закидывается на мою.
– Дети бы сочли это странным, – бормочу я.
– Они бы даже не заметили.
Миллисент права. Наш холодильник сплошь оклеен фотографиями, составляющими своеобразный семейный альбом. Они настолько размыты, что ни одна не выделяется из общей массы.
– Ты права, – говорю я. – Они бы не заметили.
Миллисент перекатывается и прижимается лицом к моему лицу.
– Я хочу раскрыть тебе свой секрет, – шепчет она.
Мое сердце слегка подскакивает в груди. Мне вдруг становится не по себе.
– Что за секрет? – спрашиваю я. В голос, не шепотом.
– Я наблюдала за ней.
– За кем?
– За Аннабель, – беззвучно, одними губами артикулирует это имя Миллисент.
Сердце немного успокаивается.
Мы делали так и раньше. Мы наблюдали за Линдси и обменивались впечатлениями.
– И? – интересуюсь я.
– Она будет прекрасно смотреться на телеэкране.
Свет в нашей комнате не горит, но кромешной темноты в ней нет. Наша спальня находится на втором этаже и выходит окнами на улицу. И блики фонарей поблескивают вокруг занавесок. Я много раз наблюдал за ними после нашего переезда в этот дом. Их золотое свечение кажется таким неестественным.
– Пенни, – говорю я.
