– Конечно, – соглашаюсь я, – я никуда не спешу.
Мы пьем коньяк в его кабинете. Окно выходит на лесистый задний двор. Около часа мы болтаем за выпивкой, осознанно избегая главной темы, и гадаем, какой роман мог бы написать человек по фамилии Лир.
– Фрейд бы заинтересовался этим случаем, Доминик.
Я остаюсь в одиночестве, пока Симка с женой укладывают спать мальчиков.
– Наденьте пальто, – говорит Симка, когда снова спускается вниз.
Мы выходим через заднюю дверь и идем по дорожке через сад его жены. Симка светит вперед фонарем, и мы молча спускаемся по травянистому склону к лесу, в амбар, который он отремонтировал и превратил в столярную мастерскую. Он включает свет – ряды флуоресцентных трубок – и приглашает меня войти. Потом длинной спичкой разжигает черную дровяную печку по центру комнаты.
– Могу включить электрическое отопление, – говорит он, – но у меня полно щепок, к тому же я люблю запах дыма.
Я сажусь на лавку за массивный стол у печки. Симка прихватил термос с кофе.
– Здесь мы можем говорить свободно. Столярная мастерская помогает мне прояснить голову. Это как дзен, в каком-то смысле. Когда я превратил этот амбар в мастерскую, то изолировал его от сети файрволом. Не хочу, чтобы мне тут мешала навязчивая реклама. Это зона тишины. Здесь так спокойно.
Он делает действительно элегантную мебель. Я видел мебель в его приемной в городе, но эта мастерская – что-то вроде демонстрационного зала. Комоды и столовые гарнитуры, стулья и столы, и все в едином стиле. Стыки явно деревянные и отлично подогнаны. Симка наливает мне чашку кофе из термоса, потом наполняет свою. Здесь тихо – я слышу даже далекое ворчание реки Рок-крик. Я много лет не слышал журчания воды по руслу, наверное, с самого детства, когда ходил с родителями в поход в парк Огайопайл.
– Что-то пошло не так между вами и доктором Рейнольдсом. Вы упоминали, что он вам угрожал.
– Тимоти слишком близок с человеком по имени Уэйверли, – объясняю я. – Похоже, Тимоти и заинтересовался мной только по одной причине – чтобы завербовать меня для работы на Уэйверли – найти его дочь в Архиве.
– Теодор Уэйверли – отец доктора Рейнольдса, – говорит Симка, и потрясение от этой связи пробирает меня до костей. Заметив, насколько я поражен, Симка поясняет: – Я навел справки. Вы позвонили мне по проводному телефону, и мне это показалось странным, пока я не сообразил, что вы, должно быть, хотите сохранить нашу встречу в тайне. В комиссии коррекционного центра у меня есть друг, очень близкий. Я спросил его насчет доктора Рейнольдса. Пришлось его убедить.
Я открываюсь доктору Симке и говорю с ним, как со старым другом. Он пишет заметки в желтом блокноте, как обычно, когда меня слушает. Я рассказываю ему про Альбион, про Болвана. Снова повторяю про угрозы Тимоти.
– У доктора Рейнольдса есть собственные проблемы, – говорит Симка. – Не понимаю, почему он затребовал именно ваше дело. Может, для Уэйверли, не знаю. Когда тем вечером вас арестовали в Дюпон-Сёркле, у меня были связаны руки – из-за обвинения в серьезном преступлении комиссия коррекционного центра потребовала внести изменения в лечение. Я пытался оставить вас у себя, но доктор Рейнольдс поднажал, чтобы вас перевели к нему. Не знаю, по какой причине…
– Какого рода проблемы? – спрашиваю я.
Симка открывает папку, которую принес с – собой.
– Это досье доктора Тимоти Рейнольдса. Для людей моего круга в порядке вещей самим пройти психотерапию, прежде чем начинать практику, это нечто вроде профессиональной консультации, чтобы работа не сказалась пагубно на нас самих. И я, и Тимоти несколько лет посещали одного и того же терапевта. Это сведения, которые записывал доктор на их встречах.
– Как вы это достали?
– Как я и сказал, попросил об одолжении некоторых влиятельных психотерапевтов. Тот доктор, которого посещали мы с Тимоти, мой наставник, очень давний друг. Я объяснил ему серьезность ситуации.
– Вы не обязаны разговаривать об этом со мной, – говорю я. – Не хочу втягивать вас в неприятности.
– Раскрытие информации о пациенте идет вразрез со всеми врачебными принципами, – признает Симка. – Но я встревожен.
– Что происходит, доктор Симка?
– Рейнольдс – не настоящая его фамилия. Когда завели это досье, он выступал под именем Тимоти Биллингсли. А прежде был Тимоти Уэйверли. Его обвиняли в нападении на жену, у него были проблемы с законом.
– В нападении на жену? Он бил жену? Тимоти говорил мне, что не был примерным мужем, но я даже не думал…
Симка листает дело Тимоти и говорит:
– Взгляните на это.
Он разворачивает рисунки – те же «карты памяти», что я рисовал на сеансах у Симки, но эти совсем другие. На первых – Дом Христа, тот самый, который Уэйверли отдал пастве своей жены под женский приют. Тимоти, как сын Уэйверли, жил в этом доме, а его мать была там главной. И тут в памяти всплывает вся религиозная чушь, которой потчевал меня Тимоти.
Симка вытаскивает другой набросок и расправляет его на столе. Рисунок напоминает работы Россетти
[17] – женщина расчесывает алые волосы.
– Альбион…
– Рейнольдс боролся с депрессией и склонностью к насилию, – говорит Симка. – Это из-за чувства вины после Питтсбурга. Он пристрастился к порнографии, самой жесткой. С насилием. Он много говорил об этих проблемах со своим психотерапевтом. Лечение прекратилось внезапно – в последнем отчете говорится, что Тимоти позвонил врачу из больницы. И сказал, что заново родился.
– Он вырвал собственную Начинку. Он сам мне об этом сказал.
– Чуть не погиб при этом, – добавляет Симка.
Симка дает мне полистать остальные рисунки в папке. Все они потрясающе реалистичны, сделаны цветными карандашами или углем. Симка расхаживает по мастерской и прибирается, чтобы чем-то занять руки, нарушение врачебной тайны его явно беспокоит. Бывший терапевт Тимоти сгруппировал рисунки: пачка с Домом Христа, несколько портретов Альбион. Третья группа оказывается пугающей. Закованная женщина в темнице. Две женщины в наручниках, лежащие в постели. Женщина тонет в трясине, вокруг нее камыши. На другом рисунке она уже наполовину погружена в ил у реки.
– Боже…
Это она, боже мой, это она…
– В чем дело? – спрашивает Симка.
Речушка Девять Миль выписана точно. Тело девушки наполовину погружено в ил, у крутого склона, по которому через парк петляет беговая дорожка. Река нарисована черной лентой. Я гляжу на рисунок, и сцена всплывает как наяву – вот я опустился на колени в холодной грязи и вижу белую кожу и темные от грязи волосы. Наверное, неглубокую могилу размыло ливнями, или река поднялась, обнажив ее тело, затянутое течением. Здесь нарисовано лицо женщины, которую я разыскивал.
