– Он разговаривал с Куценичем, но тот сказал, что я его лучший исследователь, – объясняю я. – Сливки всегда поднимаются на поверхность. Ты лучше послушай: когда я начал искать Альбион, то проводил поиск по фото и получил почти тридцать тысяч результатов, но все с вероятностью совпадения меньше двух процентов, и решил, что их подчистили…
– Сливки? Это дерьмо всегда всплывает на поверхность.
– Ты послушай. Я пролистал результаты, и, конечно же, Паук выдал рыжих, но и только, ни единого совпадения с Альбион. Хотя один результат имел около семи процентов совпадения, так что я его проверил. Это оказалось мутное фото, снятое в темном уголке питтсбургской художественной галереи «Современные формы», на поэтических чтениях. Лицо было в тени, и я не мог понять, Альбион это или нет, но в тот вечер я сам был там. Я находился на сцене, дожидался своей очереди читать. Я увидел себя…
– Ох, прям мурашки по коже.
– Я был в рубашке с галстуком и совсем тощим. Выглядел двенадцатилетним.
Гаврил расплачивается и не дает мне поучаствовать. Он обещает разнюхать по поводу фото Альбион, может, найдет что-нибудь о ее работе в модельном бизнесе, хотя и сомневается. Он предлагает мне оставить каталог себе, но когда мы возвращаемся в его квартиру, за несколько минут я сканирую каждую страницу и сохраняю в электронном виде. Гаврил приглашает меня остаться и выпить с ним, но мне надо работать, и я говорю, что пропаду на некоторое время.
Шестнадцать часов погружения и восемь часов вне Архива – перерыв на сон, сортир, душ, еду и сообщение для Гаврила или Тимоти, что я еще жив. Еда навынос в «Генерале Тсо» и два литра пепси. Овсянка быстрого приготовления на завтрак и обед. Сон урывками на три-четыре часа, а потом новое погружение. Самая чистая ниточка к Альбион – через Пейтон Ганновер, и я пытаюсь воссоздать ее жизнь, найти, где еще она пересекалась с Альбион.
Я отслеживаю Пейтон до предыдущей квартиры, в лофте на Рейлроуд-стрит, тогда татуировка Пейтон была еще бесцветной, лишь контуры сложного цветочного узора. Затем дальше в прошлое, к первому курсу в Чатеме, когда у нее и вовсе не было татуировки, она обитала в общежитии и стриглась коротко, по-мальчишески, с четким пробором как у Томаса Эллиота. Я слежу за ней. По утрам Пейтон ездит на велосипеде, свой розовый шлем она держит в коробке из магазина Шнайдера, привязанной сзади к раме.
Ездит она по главным улицам, так что не исчезает из поля зрения – от камеры к камере: блондинку записывают камеры безопасности, видеорегистраторы, глазные камеры. От Рейлроуд-стрит к Смолман-стрит через район Стрип до Лоуренсвила. Я следую за ней. Лица в проезжающих машинах расплываются, как лепестки на мокрой черной ветке, случайно запечатленный фон вокруг Пейтон. Эти пустые лица меня бесят. Как будто пытаются привлечь мое внимание. Словно хотят, чтобы я их заметил, отвернулся от Пейтон и наполнил их черты обрывками воспоминаний, но мне нечего о них вспомнить, я не могу оживить их никакими подробностями или воспоминаниями. Я никогда их не знал, и они мелькают на периферии зрения.
Прежде чем Пейтон добилась успехов в моделировании одежды, она работала официанткой в «Кола кафе». Она носит черные джинсы в облипку и обтягивающие футболки с названиями старых групп – Centipede Eest, Host Skull, Lovebettie, Anti-Flag. Подает французские тосты с лимонным соусом и разливает латте за прилавком, а между заказами убирает посуду. Я наблюдаю, как она грациозно скользит по узким проходам между столами. Мы с Терезой приходили сюда на поздний завтрак по воскресеньям, и АйЛюкс вытаскивает из моей памяти жену – она уютно устроилась в уголке, с чашкой кофе и теплой банановой булочкой, читая «Пост-газетт».
– Кажется, я не рассказывала о моем новом знакомом из ботсада, – говорит Тереза. – Не возражаешь, если я доем твою порцию?
– Нет. Продолжай.
– Вкуснотища, – говорит она, намазывая на банановую булочку ягодный крем.
– Так этот твой знакомый?..
– Ну так вот, этот человек подошел ко мне после выставки «Цветы Таиланда». Ему лет сорок с хвостиком, наверное. Я заметила его во время экскурсии – замызганная толстовка, джинсы с огромными дырами. Он болтался поблизости, пока все не разошлись, и спросил, не выращиваем ли мы в теплице травку.
– Серьезно? Да ты меня разыгрываешь.
– Он сказал, что с удовольствием покажет мне передовые методы выращивания, лучше наших. Тогда я объяснила, что мы не выращиваем травку, ему следует связаться с питтсбургским Союзом любителей каннабиса. «А что такое каннабис?» – спросил он. Я ответила, что так называется травка. И знаешь, что он сказал?
– Ты только что это выдумала, да?
– Он сказал: «Вот черт! То есть они курят травку и едят людей?»
В такие дни мы с Терезой долго сидели за кофе – она работала над книгой, совмещая свою диссертацию с рассказом о путешествии в Таиланд, куда она ездила в колледже. Книга об экологии, сельском хозяйстве и местной кухне. Либо Тереза оттачивала заявки на грант или пресс-релизы о парке, который она создала, ей хотелось однажды превратить эту работу в собственную некоммерческую организацию, поддерживать городское огородничество по соседству.
– Не хочешь прогуляться? – спрашивает она в разгар завтрака, поднимая голову от своей работы.
Она приоделась для выхода и в это утро выглядит почти как наездница – белая блузка и бежевые брюки, заправленные в красные кожаные сапоги до колен. АйЛюкс безупречно загружает воспоминания, даже волосы Терезы в тени приобретают цвет мокрого песка, а на свету соломенные.
– С удовольствием прогуляюсь, – отвечаю я.
Мы идем по Пенсильвания-авеню в Лоуренсвиле, до самого ее конца тянется пестрая смесь бутиков и кафе, бульвары с деревьями и обновленные дома. Деревья в цвету. Мы держимся за руки, разглядываем витрины и иногда заходим в магазинчики. В «Пейджбое» Тереза копается в развешанной одежде в поисках винтажной. А я тем временем скучаю, прислонившись к стене, и читаю прихваченную с собой книжку. Но как же я теперь злюсь на себя за то, что не пользовался этими моментами…
Только один рекламный щит портит впечатление от начала дня, на нем изображен обугленный и окровавленный зародыш религиозной кампании против абортов. Этот щит висит здесь много лет, изображение успело выцвести. «Какое дурновкусие», – когда-то говорила Тереза, но после потери ребенка она просто не выносила этот щит.
Она побежала в туалет на стадионе «Хайнц-филд», смутившись, когда начались преждевременные схватки, но потом увидела кровь и вернулась на горчично-желтые сиденья вся в слезах, но ради меня хотела остаться до конца игры, потому что билеты были дорогие и достать их оказалось нелегко, а я всегда так хотел посмотреть эту игру. Она умоляла меня остаться, но истерически всхлипывала: «Ну почему? Почему?» Это была наша первая попытка. В тот вечер больница была переполнена. Мы прождали долгие часы, пока пришли результаты анализов и врачи объяснили, что произошло. Я прилег рядом с ней на больничную койку, слишком измотанный и потрясенный, чтобы плакать, мы обнимали друг друга, пока по телевизору не закончилась игра, и обещали, что снова попытаемся, обязательно попытаемся.
