– Да наплевать, конечно, – Костя зашевелился, заерзал. – Но у него есть оружие! Есть!
Объятия Кости внезапные, крепкие, возбуждающие, застали ее врасплох. Он оказался необычайно силен для умирающего. И дыхание его было горячим и чистым – совсем не таким, как бывает у смертельно больных.
– Что ты творишь? – прошептала Гаша. – Увидят! Ты выдашь себя…
– Главное, чтоб ты меня не выдала, когда уж столько сделала. Иначе зачем?
– Отпусти!
И он разомкнул объятия, снова привалился спиной к стене.
– Повтори урок, – попросила она. – Повтори!
Он глубоко вздохнул и начал.
– Закрой глаза. Представь, что ты слепа и глуха. Ну!
– Я слепа и глуха, – отозвалась она.
– Молчи! Не отзывайся! – приказал он. – Делай! Давай! Старайся! Представь вещь, которую ты ищешь. Позови ее. Как следует позови, и она отыщется. Пробуй! Старайся! Ты слепа и глуха! Ну!
Откуда берется у человека сила? Сестра Женя всегда уверяла ее, что сила обретается систематическими упражнениями: бег, зарядка, обливание холодной водой, умеренность в пище.
«Ты должна привыкнуть к лишениям. Только тогда ты станешь сильной!» – так говорила она, но Гаша не соглашалась.
«Ты должна забыть о собственных интересах во имя родины», – так уверяла ее Женя, но Гаше и это казалось странным.
Гаша перенесла утраты, приложила нечеловеческие усилия для спасения близких, привыкла к страху и постоянному сосущему голоду, притерпелась к чужому дому и прихотям Отто. Каких еще лишений потребует от нее судьба? Откуда взять ей силы? Гаша глубоко вздохнула, почувствовав, как пальцы на руках и ногах согреваются. Весеннее солнышко светило ей в лицо, покрывая свежим румянцем бледные щеки. Теплые его лучики нагрели старую, засаленную телогрейку, проникли под полотно колючего, вязанного из козьей шерсти платка, защекотали шею, обожгли губы. Солнышко слепило, и Гаша сомкнула веки. Внезапно она узрела Отто, холодного, немощного, с душой, полной нехорошими предчувствиями и сомнениями. Он тщеславно негодовал на судьбу, он жаждал любви, а сам-то любить не мог, не умел…
– Калека, – усмехнулся Костя. – Увечный.
– Ты о чем это? – сонно спросила Гаша.
– Я о твоем… любовничке. Он уж который день приезжает в госпиталь на легковушке. Так и вываливается наружу в шинели нараспашку. И пистолета при нем нет. Оружие или дома у него, или там… – Костя неопределенно махнул рукой в сторону реакторной.
– Где? – всполошилась Гаша.
– Не бойся, – Костя снова обнял ее. – Ступай в его кабинет. Сделай вид, что соскучилась, а сама поищи.
Внезапно сделалось так холодно, словно солнышко погасло. Гаша открыла глаза. Перед ними стоял вислоусый Фекет.
– Глафьирья добрюдуша, – проговорил он, коверкая русские слова. – Обнимат, целоват зюлдат сдовет…
– Пойдемте, – проговорила Гаша, поднимаясь.
Она увела Костю в палату. Шагая по госпитальному коридору, Костя тяжело опирался ей на плечо, но ступал твердо.
– Притвора! Ах, притвора! – шептала Гаша, заталкивая его в провонявшую карболкой палату. – Да ты здоровей меня, да ты….
Прежде чем упасть на матрас, Костя снова обнял ее. Крепко обнял.
– И не противно тебе, – шептала Гаша, пытаясь высвободиться из его объятий. – И не брезгуешь… Я – грязная, я – плохая… шлюха, овчарка…
– Я всякой грязи навидался, – усмехнулся Костя. – И ты не грязней других-прочих…
Поцелуи его были странны. Они и животворили, и причиняли боль. Жарко целовал он, совсем не так, как Отто…
* * *
Второй ее подопечный оказался человеком совсем другого сорта: покладистый, послушный, почтительный. Принимая из гашиных рук пищу и лекарства, всегда норовил поцеловать тыльную сторону ладони. Его запекшиеся губы постоянно бормотали одно и то же слово:
– Спасибо… спасибо… спасибо…
Она долго не решалась спросить его имя. У каждого из «пациентов» доктора Куна был порядковый номер, кличка, на которую их обязали отзываться. И они отзывались, пока могли. Но настал день, когда номер сорок два остался в палате один, и тогда-то он сказал Гаше:
– Называй меня Вовкой или Спирей – как больше нравится.
– Мы должны подчиняться приказам начальства, – ответила Гаша. – А оно считает, что у тебя нет имени.
– Тогда почему?..
Но она не дала Спире задать вопрос, нахмурила брови, приложила ладонь к его губам, и он послушно замолчал. Но стоило лишь ей отнять ладонь – он тут же ухитрился ее поцеловать.
Она носила суп обоим, обихаживала, наставляла, искажала записи о результатах анализов так, чтобы доктор Отто не считал их слишком уж окрепшими.
Спиря не пытался расспрашивать ее, домогался с одним лишь вопросом:
– Скажи мне, милая, я один выжил? Других нет?
Она отмалчивалась, печально качала головой, смотрела с грустью, как закипают слезы в уголках его глаз, и молча отходила в сторону. Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешалась Леночка.
Добровольная помощница сновала по госпитальному двору с котелками и корзинками, полными пробирок. В огромных, не по размеру кирзовые сапогах, обутых на толстые носки козьей шерсти, в платке, повязанном поверх ватника крест-накрест, она сновала между лабораторным домиком и госпитальными палатами. Сосредоточенная озабоченность никогда не покидала бледного личика. Ее можно было бы принять за старушонку, но необычайное проворство движений и звонкий голосок, выдавали юный возраст. И мадьяры, и немцы относились к ней со снисходительной терпимостью, угощали галетами, совали в карманы банки со сгущенным молоком и никогда не били.
Простодушная девчонка выдала гашин заветный секрет, рассказала Спире, что в одной из палат есть еще один боец. Буйный, хваткий, высокий, смелый, красивый. Леночка рассказывала о нем взахлеб, а Спиря слушал, и светлая щетина на его щеках становилась мокрой от слез. Наконец Леночка договорилась: произнесла Костино имя. Спиря просился встать, пойти посмотреть на товарища, но Леночка со слезами на глазах умоляла его не делать этого, уговаривала прикидываться больным, немощным во избежание больших бед. И Спиря повиновался. Тихими темными вечерами он бродил взад и вперед по палате, опираясь на ее плечо, смотрел на светло-русую макушку. Она ему рассказывала о жизни в Киеве, о потерянных родителях, о бабушках и дедушках, о маленькой, надоедливой Ольке. Он ей – о том, как становится лед на большое реке Енисей, о тайге, о рыбном промысле и лесном зверье.
– Тебе бы куклами играть в самый раз, – приговаривал он. – А не тут в гнойных бинтах ковыряться. Так-то оно!
* * *
Это началось, когда на открытых солнцу местах снега не стало совсем, истек ручьями, напитал талой влагой узенькую Горькую Воду, превратив речку-переплюйку в широкий, бурливый поток. Зимняя влага ушла в черную почву полей и огородов. Лишь в затененных местах да под заборами снег еще лежал. Дед Серафим в эти дни редко заговаривал с Гашей, все время пропадая где-то в селе. Как-то ночью Гаша услышала сквозь сон короткий разговор хозяев.
