– Милочка! – доктор Рерхен всплеснул руками. – Такие зрелища не для девичьих глаз! Впрочем, о чем я… Вам, пережившей бомбежки Киева… Но кто же останется здесь, в лаборатории? Кто станет мыть и монтировать посуду?
– Если вы дадите разрешение, господин, и если доктор Кун согласится… то Леночка, моя племянница станет помогать моей маме. Ну хоть за половинный паек… Леночка сирота, и мы нуждаемся…
– Оставьте, фройляйн! – доктор Рерхен оживился. – Друзья рейха ни в чем не должны нуждаться! Половинный паек!.. Уж с пайками-то мы разберемся.
* * *
Гаша оценила свои возможности и решила, что сможет спасти лишь двоих. Главной ее надеждой стал высокий, темноволосый парень с проблесками седины на висках. Ранение его было тяжелым, но вполне излечимым. Правда, осколок извлекли из раны поздновато и не очень аккуратно. Наверное, доктор Рерхен в тот день или сильно устал, или попросту торопился. Гаша посоветовалась с матерью.
– Сколько ему лет? – спросила Александра Фоминична.
– По виду около сорока, – ответила Гаша. – Но доктор Рерхен написал в карточке восемнадцать-девятнадцать. Странно. Вообще-то доктор часто ошибается…
– Не думаю, дочь. Не стоит недооценивать немцев. А второй?
– Со вторым проще. Ему и по виду, и по сути двадцать лет. Но у него было сложное ранение, пулевое, с глубоким проникновением в ткани…
– Им кололи препарат?
– Да…
– Попробуй заменить препарат чем-то… физраствором? Ты станешь это делать?
– Что ты, мама! Как я могу отважиться на такое! – отважно солгала Гаша.
Потянулись недели одинокой жизни, наполненной опасными тайнами и рискованными действиями. Гаша отменно хорошо могла исполнять функции медицинской сестры, и она их исполняла с прилежанием. Еще затемно она спешила в лабораторию, где делала самые неотложные утренние дела. С рассветом Гаша перемещалась в госпитальный корпус, а ей на смену заступала Александра Фоминична. С наступлением дня приходила и Лена.
Расхаживая по госпитальному коридору с лотком, полным сестринских принадлежностей, и с желтоватыми бланками листов назначений, она читала строчки из «Евгения Онегина» по памяти иногда про себя, а порой и вслух. Больные солдаты слушали ее. Просили повторить тот или иной отрывок, и она повторяла. В провонявших гноем, испражнениями и страхом больничных палатах звучал ее усталый голос:
– …Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, в глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она, все благо: бдения и сна приходит час определенный; благословен и день забот, благословен и тьмы приход!
[81]
В те вьюжные дни, когда дни становятся все длиннее, а тепло полуденного светила обещает скорый приход весны, ей удавалось все. Пленные бойцы умирали один за другим, но ее подопечные потихоньку шли на поправку.
Он заговорил с ней в тот день, когда из его палаты вынесли последнего из обреченных на смерть. Просто крепко ухватил за руку и сказал:
– Меня зовут Костя.
– Знаю, – отозвалась она, силясь выдернуть руку.
– Я хочу встать, – требовательно заявил он.
– Вставай!
Он засмеялся, и его бледное лицо покрылось сетью серых морщин.
– А что мадьяры на это скажут, а? Прикажут тебе вкатить двойную дозу отравы, и ты вкатишь под стихотворные трели…
– Ты откуда? Из каких мест?
– Не заговаривай мне зубы, – он сплюнул на пол желтоватую слизь. – Я из Москвы, и ты не местная. Помоги! Раз уж взялась – помогай до конца.
Гаша поставила ящик с медицинским инвентарем на табуретку и помогла ему подняться.
– Эх, шатает! – посетовал он, тяжело опускаясь на кровать. – В глазах темнеет…
– Это от голода. Так-то ты почти здоров…
Он вцепился в нее темным, недружелюбным взглядом.
– Мне одному такая почесть?
– Какая?
– Выжить. Одному мне благоволишь или есть и другие?
Гаша дрогнула, метнулась к двери, выглянула в коридор. Слава Богу – никого.
– Крестишься ты умело, – хмыкнул он. – Богомолка?
– Нет…
– Идейная? Комсомолка?
– Да пошел ты…
Сначала он хохотал, запрокинув назад голову. Потом, скрючившись, давился кашлем. Наконец, истратив последние силы, боком повалился на жесткую, набитую соломой подушку.
– Поделом тебе, шпана! – фыркнула Гаша.
– Я один? Один? Ответь! – попросил он примирительно.
– Нет, есть еще в соседней палате.
– Как зовут?
– Не твое дело…
– Скажи!
Он поднял костистую руку, поманил ее. Восемнадцать лет, а лицо, словно адским пламенем опалено. Страшное лицо. Никаких чувств на нем. Лишь тоска и голод. И еще: страшное звериное желание выжить. Сердце Гаши мучительно сжалось. Как же так? За что? Страх, страдание, смерть! Не в бою смерть, не от пули. Такая смерть – быстрая да на миру – благо и почет, и нестрашно совсем. Но только не здесь, не корчась неделями, не от ядовитых инъекций доктора Отто!
– Ты не бойся и не жалей меня, – проговорил он. – Главное: не бойся, гони страх. Доживем как-нибудь до конца.
– Его фамилия Спиридонов. Зовут Владимиром. Но ему хуже, чем тебе. Пока не встает. Вас надо кормить мясом, а у меня его нет.
Костя перевернулся на спину, уставился в потолок.
– Погоди! Вот наберусь сил, мадьяров начну грызть и глодать… грызть и глодать…
Гаша смотрела на его осунувшееся лицо. Неделю назад, вдоволь наговорившись с умирающими на соседних койках, он впадал в беспамятство. Теперь просто забывался тревожным, поверхностным сном. Дела шли на поправку.
* * *
Гаша привыкла ходить по Горькой Воде, не поднимая глаз, стараясь различить под покровом снеговой пороши новые ловушки. Тем более что Никодимушка пугал ее всячески. Намекал и на волчьи капканы, и на странную смерть от удавления, постигшую местного пономаря в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. А тут еще Леночка повадилась сопровождать ее повсюду. Зачем? Девятилетняя девочка, худенькая и добродушная, всерьез надеялась спасти от опасности, уберечь, выручить, помочь. Гаша улыбалась своим мыслям, нечаянные слезинки закипали в уголках ее глаз. Влажный вечерний туман превращал весенние сумерки в густое, непроглядное молоко, скрадывал цвета и очертания предметов, глушил звуки. Гаша осторожно ставила ноги, вглядываясь в тропу у себя под ногами. Леночка крепко сжимала ее ладонь своею. Обе не замечали преследования. Лишь получив чувствительный удар по спине, Гаша опомнилась и обернулась. Голову незнакомца покрывала округлая каска немецкого образца. Гаша обратила внимание и на немецкий ремень, щегольской, из плотной кожи. Широкую пряжку когда-то украшала свастика, но теперь она была стерта, спилена, а поверхность пряжки заново отполирована. Из-под советского ватника виднелась советская же гимнастерка. Гаша фыркнула, не сумев сдержать отвращения. На посеревшем, нечистом воротничке гимнастерки копошились вши.
