– Глафьирья!
– Господин Отто… – на светлом фоне он видел лишь очертания, но не мог различить черт лица. – Вы искали меня?
– Не тебиа, а содатса… эээ… Außerdem Buyout nicht stellt. Schwer…
[78]
– Er ist in den nächsten Raum. Mit ihm meine Helen. Herr Siebel erlaubt
[79].
– Говори со мной на русски, Глафьирья, молю. Я ще не трачу надежду научиться вашей речи, – Отто улыбнулся, сделал шаг к ней, но она приподняла руку в предостерегающем жесте. Отто обернулся: в дверях палаты стоял Кляйбер. Доктор Курт за все время их совместной работы в Горькой Воде ни разу не попытался заговорить ни с кем на языке местных жителей. Доктор Кляйбер всегда говорил только по-немецки. Отто давно уже приметил, что Гаше стоило немалого труда приноровиться к его венскому диалекту. К тому же речь доктора Кляйбера была столь же стремительна, как и его походка.
– Они спят, – проговорил он. – Странно. Вчера я обследовал русского богатыря со стетоскопом. Никаких отклонений от нормы не обнаружил, учитывая тяжесть перенесенной им операции. Он должен уже вставать. Обязан. Надо распорядиться.
Перед тем как зайти в палату к лежачему больному, Отто еще раз заметил высокого солдата. Тот снова курил в коридоре и снова, едва завидев его, скрылся из вида…
Леночка сидела рядом с богатырем на клееном фанерном стульчике. Глаза ее были закрыты, на усталом личике лежала печать неизбывной усталости. Ее пальчики даже во сне крепко сжимали пустую оловянную миску и ложку, с которой она недавно кормила больного. Головка ее, склоненная набок, покоилась на плече великана, а тот едва дышал, словно страшился нарушить ее хрупкий сон.
Доктор Кляйбер вздохнул и отвел глаза.
– И так – каждый день, – шепнул он. – Приходит его кормить. Мы хотели не пускать, но Зибель… даже сердце Зибеля дрогнуло. Мужественное сердце воина… Трогательное зрелище, не правда ли?
– Да, – буркнул Отто.
– Но поразительно не это. Представьте, вот эта вот девочка, когда вырастет, превратится в одну из таких женщин, что мы видели на дворе, будет носить вязаный платок, спать с пьяным мужиком и есть хлеб над трупами своих замученных сородичей.
– Как вы сказали? – встрепенулся Отто.
– Я сказал: превратится в женщину. А что тут такого? Или я не прав?
– Вы сказали: замученных…
Миска со стуком выпала из ослабевших Леночкиных рук и покатилась по полу. Оба проснулись одновременно: Леночка и солдат. Сначала девочка опасливо глянула на людей в белых халатах, но, признав Отто, осмелела, улыбнулась, поцеловала солдата в лоб и проговорила:
– А ну-ка, миска, возвращайся назад, к Леночке! Так-то оно!
– Так-то оно! – эхом отозвался солдат.
С неизведанным ранее изумлением и совершенно позабыв об оплошности Кляйбера, Отто наблюдал за ними. А они, девочка и солдат, улыбались друг другу, пожимали руки. Неуловимые, едва заметные постороннему взору прикосновения и взгляды, словечки, улыбки, все то, что олицетворяет собой любовь, все увидел Отто Кун в тот день, в больничной палате, превращенной в экспериментальный лагерь для военнопленных. Они были близки и потому почти не разговаривали друг с другом. Им хватало взглядов, они не заканчивали фраз, обмениваясь короткими репликами. Те взгляды, те словечки оказывались красноречивей длинных речей.
Наконец солдат, смущенный пристальным вниманием Отто, подал девочке знак, и та снова уселась на стульчик.
– Мой друг лучше, он не огорчит доктор, – проговорила она, забавно, совсем как ее бабушка, искажая фразы немецкого языка.
Солдат что-то шепнул ей, но она скорчила упрямую гримаску и продолжала:
– Мой друг будет ходить, гулять, и… – она запнулась, прикрыла глаза, припоминая нужные слова.
– …и неустанно трудиться на благо рейха, – дополнил доктор Кляйбер.
Он подошел, погладил девочку по волосам, долго копался в карманах шинели, пока наконец не нашел леденец на палочке.
– Спасибо, господин, – поблагодарила девочка.
Отто наблюдал за солдатом. Тот прикрыл глаза и, казалось, погрузился в сон, но его крепко сжатые в кулаки ладони лежали поверх одеяла. Отто заметил, как девочка вытащила из-под них одеяло и накрыла им солдата до подбородка так, чтобы Отто больше не мог видеть его сжатых кулаков. Леночка все время напевала странную песенку на русском языке. Отто, сколько ни прислушивался, понимал лишь отдельные слова.
– О чем она поет? – словно угадав его интерес, спросил доктор Кляйбер.
– О каких-то хазарах… и об отмщении… странно! Такой девочке было бы куда приличней петь о куклах или любовных похождениях, а она… – буркнул Отто и вышел вон.
Нетопырьвич сидел на завалинке там, где совсем недавно Глафира кормила с ложки выздоравливающего советского солдата. Отто остановился. Нетопырьевич глянул на него подслеповатыми, слезящимися на ярком солнце глазами, поднялся, отвесил глубокий поклон. За горизонтом, неумолчно гудела передовая. Звук час от часу то усиливался, то ослабевал, но Отто почему-то казалось, что война приближается неумолимо и скоро снова настигнет их.
– Хазариин… поясь… земно… бит челом… месть… кровавья бана… – Отто старался выговаривать русские слова правильно.
– Что желает ваше сиятство?… – Нетопырьевич осклабился.
– Ich möchte in die Grube fallen. Vielleicht gibt es jetzt besser als hier…
[80] – ответил Отто.
Он шел по больничному двору, то и дело оскальзываясь. Федор следил за его перемещениями внимательными, ореховыми глазами.
– Будет твоему сиятельству и ацкий жар и сковорода под зад, – едва слышно проговорил Нетопырьевич.
* * *
Над входом в реакторную повисла гирлянда сосулек. Капли талой воды, срываясь с них, барабанили в ступени крыльца. Отто шмыгнул под козырек, вставил в замок ключ. Повернул один раз, попытался повернуть еще – не получилось. Пару минут Отто боролся с замком, пока наконец не обнаружил, что дверь уже открыта. Отто прожил в Горькой Воде не один месяц и всегда, покидая свою «келью», запирал замок на два оборота. Отто потянул на себя дверь и замер на пороге, охваченный внезапным страхом. Сжатые в кулаки ладони русского военнопленного, едва живого, прикованного к больничной койке, ослабевшего, нуждавшегося в ежедневной помощи маленькой, полуголодной девочки не шли у него из ума.
«Это все Аврора, – подумал Отто. – Мне трудно сосредоточиться, потому что я слишком много думаю о ней. Ей надо вернуться в Будапешт, к родителям!»
