Они от души напились попахивающей гнильцой воды. Смрад внутри блиндажа оказался еще чувствительней, чем снаружи, но они оба отчаянно устали и поддались тяжелой, беспокойной дреме. Костя проснулся как от толчка. Сколько он проспал? Несколько минут? Полчаса? Час? В узкую прорезь засвечивали красноватые лучи, значит, солнце еще не зашло. Костя следил за розовым, узким лучом. Сквозь дрему он видел парящие в нем пылинки. Луч рассекал темное пространство, упираясь в земляной пол. Там, в пятне света из плотно утоптанной пыли, выступал блестящий бочок какой-то посудины. Костя перекатился поближе. Он скреб сухую землю пальцами, но она не поддавалась. Тогда он извлек из-под обмотки нож. Дело пошло быстрее.
– На рыбную ловлю налаживаешься? – тихо спросил Спиря. – Червей надумал нарыть?
– Не-е-е, – скривился Костя. – Это церковная чаша. Похоже, золотая.
– Дароносица?
– Не иначе. Вот оно – богатство дяди Гоги.
Костя наконец извлек чашу из земли. Она оказалась полна колец и серег. Женские украшения из золота, с драгоценными камнями и без них были нанизаны на прочную бечевку и обернуты в тряпицу.
– Да-а-а, – Костя улыбнулся. – Старый ворюга всегда чуял золотишко, что твоя ищейка.
– Упокой Господи… – отозвался Спиря.
Они не услышали шагов снаружи, Костя слишком поздно услышал их голоса:
– Russischen Pop… im Bunker Gold begraben!
[60] – шепелявил услужливый тенорок.
– Gut! Keinen sicheren Ort auf der Erde als die deutschen Bunker! Dumm russischen Priester nicht alle so dumm, Dietrich!
[61] – отвечал ему горделивый баритон.
В дзот ввалились остроносый, разряженный в пух и прах шарфюрер и с ним какой-то громила. На миг Косте показалось, будто немцы не трезвы. Иначе, с чего бы вдруг такая беспечность?
Костя выстрелил, перезарядил и снова выстрелил. Он видел, как Спиря копошится на полу, подгребая под себя пистолет. Но немцев оказалось слишком много. Остроклювый шарфюрер и автоматчик пали при входе в дзот, но остальные толпились снаружи, и у них были гранаты. Первая звонко ударила в дароносицу и не взорвалась, зато вторая наполнила внутренность дзота свистом и дробным стукотом осколков.
Костя чувствовал боль в правой руке. Он слышал возню и тихие стоны. Он задыхался от пороховой вони. Он был жив! Отложив в сторону ставшую непомерно тяжелой винтовку, Костя попытался взять в правую руку обоюдоострый нож. Рука отказалась повиноваться, тело наполнила нестерпимая боль. Тогда он сжал нож в левой ладони. Ну что ж, сколько их там? Скольких надо еще убить, загрызть, уничтожить? Первый умер легко – нож вонзился ему под ключицу, повернулся раз-другой и беспрепятственно вышел наружу. У второго нож застрял между ребер. Костя силился выдернуть его, но противник оказался силен, продолжал сопротивляться, и Костя вцепился зубами в его лицо. После третьего он перестал вести счет убитым врагам. Он знал, что прорвется, и он прорвался.
Потом был бешеный бег. Летние созвездия кружились и хохотали у него над головой, а он бежал, оставляя на пыльных камнях кровавые следы, внезапно меняя направление бега, петляя. Боль и страх отстали от него вместе с преследователями, растаяли в знойном мареве летней ночи. Его терзала жажда. Тело, теряя влагу, требовало своего. Но дух, питаемый неукротимой жаждой жизни, не давал телу сдаться. Так продолжалось, пока его не привлек запах воды. В подворотне уцелевшего дома притаилась повозка, груженная оцинкованными флягами. Сонный фельдфебель в серой полевой униформе, разбуженный шелестом гравия, посветил ему фонарем в лицо. Костя убил его с блаженной улыбкой на губах. Потом, спрятав труп в густой тени подворотни, он напился и забрался под повозку. Сколько пролежал он так, в полузабытьи, зажав рану на плече грязной пятерней? Помнил ли он, как перевязывал руку, как снял с мертвого служаки заряженный карабин, паек и фляжку, как искал среди развалин подвал понадежнее, чтобы перевести дух? Сколько дней и ночей пролежал он в том подвале? Сколько времени прошло после того, как, почувствовав жар в теле, он принял решение покинуть убежище?
* * *
Рука болела нестерпимо и дурно воняла. Сознание мутилось от боли, голода и жажды. К счастью, волглая грязь на берегу реки подсохла. Отталкиваясь ногами и помогая себе левой рукой, Костя смог подобраться к воде. Он опустил лицо в пахнущую тиной, покрытую радужными разводами воду, но пить не стал. Вода оказалась обжигающе холодна. Костя, задерживая дыхание, смог досчитать до ста. Потом перевернулся на спину и замер. Он долго лежал, рассматривая бегущие по небу белые барашки. Его баюкал плеск донской воды. Тихий шелест волн утишил боль. Глаза застлала туманная пелена. Костя подумал, что дело близится к вечеру.
Она явилась из влажной дымки. Она была соткана из пряных запахов зрелого лета, первых яблок, свежескошенной травы и молока.
– Мама? – спросил он робко. – Нет, ты не можешь быть моей мамой. Моя мама пахла парфюмерной водой, не сеном…
– Что он говорит, Глафьирьа? – спросил строгий мужской голос.
– Он бредит, мой господин, – ответила женщина.
Костя отрыл шире глаза. Он старался рассмотреть ее, запомнить. Округлое молодое лицо, покрытое свежим загаром. Радужка глаз серая, обведенная темной каймой, как у Катерины. Жизнь, бьющая через край, любовь, вера, надежда, опора, и снова жизнь, жизнь…
– Рука воняет, – он почувствовал, как она трогает повязку на его руке. – Гангрена? Он умирает…
– О, да! Это подходящий для нас человек, – ответил мужской голос. – Сделайте первую инъекцию немедленно. Что ж, попробуем! Hey, Henry! Kommen Sie mit einer Bahre! Unser lieber Glafira gefunden anderen
[62].
Мужчина говорил по-русски чисто, тщательно выговаривая каждый слог. В его немецком, однако, чувствовался странный акцент, так, будто и этот язык не был для него родным.
Костя так увлекся новыми впечатлениями, что совершенно позабыл и о раненой руке, и о своей явной беспомощности. Над его телом стоят, загораживая дневной свет, враги. Он в плену, он мало что не мертв, но ему все равно. Он спокоен. Почему?
Внезапно страшная боль пронзила правую часть его тела от кончиков пальцев до горла. Костя принялся хватать ртом воздух, пытаясь закричать, но крик застрял у него в гортани, стало совсем темно, и он услышал хриплый баритон Кровинушки:
– Ты выкрутишься, парень, – говорил старый вор. – Плен еще не смерть, тюрьма еще не расстрел. Все только начинается. Главное – не бойся. Убивают не раны, а страх, страх…
Глава 8. Отто
Его пациенты, или, как их называл штурмбаннфюрер Зибель, лабораторный материал, умирали с удручающей неизбежностью. Препарат действовал. Даже загноившиеся после высокой ампутации, совсем безнадежные раны, начинали зарубцовываться. Но еще прежде, чем раневая поверхность покрывалась нежной, розовой кожицей, человек погибал от цирроза печени. Летом в палатах его больницы оказалось тридцать пленных бойцов Красной армии. Материал отбирали в полном соответствии с ранее разработанной методикой. Учитывались и антропометрические характеристики, и тяжесть ранения. Треть участников эксперимента уже стояли одной ногой в могиле. Состояние остальных не казалось столь безысходным. Отто варьировал дозировку, применял различные генерации препарата. Однозначно отрицательный результат был получен лишь в двух случаях – двое пожилых красноармейцев умерли от газовой гангрены. Остальные дожили до конца зимы. Отто при участии доктора Рерхена приступил к написанию статьи, которая впоследствии, по возвращении в Вену и Будапешт, должна была превратиться в полновесную научную работу. Но в самом начале марта пациенты начали умирать один за другим. Случались такие дни, когда они теряли по два-три человека. Реакторная, белые листы, испещренные буквами, формулами, столбцами цифр, диаграммы, журналы наблюдений за больными, заполненные аккуратным подчерком Гаши, – только это и могла удержать память Отто.
