– Не трогайте меня, – шептала она, отворачивая залитое слезами лицо от перепуганной Гаши и разгневанной Клавдии.
– Эх, говорила ж я тебе, бабка… – рычала Клавдия, и церковный купол отзывался ей низким, утробным рыком.
– Негоже гневаться в божьем храме, – шептала старуха. – Выйди вон, оставь меня, оставь…
Девушки вышли наружу, постояли на ступенях, дуя в озябшие ладони.
– Видишь, что творится? Советская власть в храме колхозную канцелярию устроила, партсобрания проводила, – ворчала Клавдия. – И это еще что! Вот в Гушкове, там три храма…
Для надежности Клавдия оттопырила три пальца и показала их Гаше.
– Три! Так в одном из них устроили конюшню. Там конезавод, племенное коневодство. Канцелярия-то лучше, меньший грех, но грех. Но баба Юлка все одно молилась. Говорила, что по храму не тоскует. Врала, значит. Видишь, какое дело? Монахини тоже врут. Все врут. Все люди.
– Иулиания – монахиня? – изумилась Гаша.
Клавдия в ответ приложила палец к губам и округлила глаза.
– На твой взгляд с венграми жизнь лучше стала? – осторожно спросила Гаша.
– Бабка Юлка говорила, дескать, за грехи страшные понесем мы наказание посильное. Вот мы и несем. В этом не соврала. Терпим пока.
За церковной оградой жизнь шла своим чередом. Лошади таскали груженные дровами сани. Возницы трясли вожжами, понукая понурых коняг. Спешили по делам редкие прохожие. Привыкшей к киевскому многолюдству Гаше, Горькая Вода казалась местом пустынным. Весь день занятая работой, она жила словно во сне от темного утра до ночи, которая наступала в это время года уже в пять часов пополудни. Ни праздников, ни выходных. После падения в яму она стала внимательнее присматриваться к односельчанам, стараясь угадать, кто же из них возненавидел ее и, главное, за что? До памятной ночи, проведенной в яме, ей казалось, что жители Горькой Воды без ропота и быстро покорились новой власти. Никто не возмущался. Жизнь текла так, будто и не было войны. Венгерский гарнизон, расквартированный в Горькой Воде, оказался немногочислен. Жители окрестных хуторов, приезжавшие в село по делам, дивились на солдат в чужой форме, изъяснявшихся на непонятном, заковыристом языке. Подчиненные Зибеля глаза не мозолили. Сам штурмбаннфюрер больше мотался по окрестностям, вылавливая и выслеживая кого-то. За порядком в Горькой Воде надзирал военный комендант подполковник Венгерского корпуса Вилло Фрей. Гаша слышала, как венгерская солдатня, обслуживавшая больницу, называли Горькую Воду «тепленьким местечком», где можно «пересидеть».
Но она, Гаша, совсем недавно преодолевшая страшный путь от самого Киева, видевшая руины городов, вздыбленную разрывами бомб воду Днепра, танки со свастикой на броне, она знала: война здесь. Может быть, война затаилась? Может, скованная зимней стужей, впала подобно лесному зверю в спячку. Но наступит весна, и война проснется, вылезет из берлоги и тогда…
Над площадью грянул ружейный залп. Воронье с громким граем сорвалось с парапета звонницы.
– Что это? – всполошилась Клавдия.
– Война, – отозвалась Гаша.
– Дак без тебя знаю, что война. Нешто дура?
– Я не знаю…
– Ха! – Клавдия подбоченилась. – Така ж квелая стала, как твой Оттого. Тут с ружей палят, а она и не проснется!
– Доктор Отто Кун, Клаша.
– Смотри… идет… твой… атакун… – Клавдия чувствительно пихнула Гашу в бок, округлила глаза, усмехнулась. – Нешто среди дня париться собрался?..
* * *
Штурмбаннфюрер Зибель со своим штабом расположился в здании школы. Там, над резным коньком крылечка висел флаг со свастикой, стояли часовые с автоматами наперевес. На школьном дворе, под специально построенным навесом стоял «мерседес» Зибеля, там же ночевали пять мотоциклов его эскорта.
Своих подчиненных Зибель расквартировал в школьных классах. Себе и Рейнбрюнеру отвел отдельные кабинеты. Особое помещение выделил для штаба и связистов. Гаша и не узнала бы об этом, если б не злополучная ночевка в яме.
Отто тащил ее, не скрываясь, от церковной ограды до школьного двора через площадь. Его затянутая в кожу рука, крепко сжимала ее плечо.
– Мне больно, больно! – шептала Гаша. – Зачем вы тащите меня? Разве я провинилась?
– Wie ich bedauere, dass ich nicht Ihre Sprache kennen! Ich verstehe nicht, verstehst du nicht!
[41] – шипел Отто. – Warum ist das sklavische Unterwerfung? Warum die Gleichgültigkeit? Wenn Sie mit einem Messer auf die Lebenden abgeschnitten werden, und Sie müssen nicht über den Widerstand zu denken! Ja, ich will? Sie nicht davon? Mir wurde bewusst, dass jemand mit dir rede! Spottete über Sie! Es war ein Angriff! Sie müssen jetzt sagen alle: wer mit Ihnen sprechen und sagte, dass!
[42]
– Разве вы все позабыли? – недоумевала Гаша. – Вы же говорили со мной по-русски… всегда по-русски…
– Sie können Russisch zu lernen. Es ist möglich, sein Wissen zu perfektionieren. Aber um zu verstehen Russian ist nicht möglich! Es ist nicht möglich!
[43] – рычал Отто.
Он втащил ее в школьный коридор. Часовой при входе стал по стойке смирно и салютовал его полковничьим погонам. Рейнбрюнер – верный пес у хозяйского порога – изумленно вытаращился. Гаша сжалась, думая, что Отто распахнет дверь штурмбаннфюрера ногой. Но этого не случилось. Отто бесшумно открыл дверь, втолкнул Гашу перед собой. Зибель сидел за обшарпанным, заваленным бумагами, директорским столом. В углу, возле двери шмыгал носом плюгавый телефонист с нашивками шарфюрера.
– Посмотрите, штандартенфюрер, – в голосе Отто звенел металл. Он словно вырос на голову, свойственная ему отстраненная задумчивость испарилась без следа. – Посмотрите на эту девушку! – Отто положил ладонь на гашино плечо, и его рука показалась ей невероятно тяжелой. – Она потеряла многое. Дом, близких, возможность продолжать образование – все унесла война. Но она не унывает, потому что это справедливая война за освобождение ее народа от власти… быдля!
Отто говорил на немецком языке, но слово «быдло» он произнес по-русски, смешно коверкая, и Гаша невольно улыбнулась. Ответная улыбка Зибеля оказалась внезапной.
– Быдло? Там на задравках комендатуры, – проговорил штурмбаннфюрер по-русски. Он говорил чисто, не задумываясь над выбором слов, почти без акцента. – Sie zogen die Leichen
[44] односелян! Да! Als Strafe für versuchte Fräulein schoss ich heute von drei Geiseln. Shot! Nicht hängen! Bekleidung auf die Leichen von Kugeln durchbohrt, mit Blut beschmiert, aber sie sind immer noch sie nackt ausgezogen und zog sollst! Wilde Leute!
[45] Быдло! Von wem willst du sie freizulassen? Von sich selbst? Vergebliche Mühe!
[46]
