– Отдай ведро-то, шатун! Темень ищо, а ты уж шатаешься, а ты уж квохчешь, что твой петух. У-у-у, старый опричник!
Слезала, оглушительно зевая с печи Клавдия. Эта долго бродила по дому простоволосая. В любую погоду босая, в нижней рубахе шла на двор за растопкой для самовара. Ставила чай, растапливала печь, плела косу, закручивала ее короной вокруг головы. Гаша, не открывая глаз, слушала ее громкую возню. Клавдия каждое утро говорила одни те ж слова:
– Шестой час пробил, кто не поднялся, тот не пионер, не комсомолец, а как есть буржуй и тун, и ядец.
– Я не ядец!
– И я не ядец!
Откликались хором девчонки. День начинался.
* * *
В больничку Гаша ходила всегда одной и той же дорогой – темным переулком, мимо храма. Горькая Вода – странное село. Не было в нем испокон веков ни единой прямой улицы. Сельчане строили дома кому как Бог на душу положит, городили огороды, возводили плетни, а между плетней прокладывали стежки-дорожки такой ширины, чтоб летом могла телега проехать, а по зиме – сани. В первое время Гаша подолгу блуждала в лабиринтах уличек, стараясь все время шагать под гору туда, где на бережку речки-переплюйки располагалась бывшая амбулатория. Другим ориентиром являлся церковный купол, который венчал вершину холма и был виден из каждого двора в Горькой Воде. По прошествии короткого времени Гаше удалось выработать для себя оптимальный маршрут. По утрам она пробегала дистанцию от дома Петрованов до амбулатории за двадцать минут. Обратно, вечерами, шла дольше. Дорога часто казалась ей непреодолимо длинной, все время в гору да в гору. Второй ее маршрут пролегал от дома Петрованов до подворья Мрии-бобылихи, которая имела место жительства почти в центре села, на противоположном склоне холма, за церковью. Туда Гаша ходила два-три раза в неделю. Обычно в середине рабочего дня к ней вкатывался на кривых ногах мадьяр Фекет. Подмигивал, скалился, тряс тараканьими усищами и всегда говорил одну и ту же фразу:
– Ma Mr. kérések Üdvözöljük
[39].
Это означало, что Гаше следует явиться на подворье Мрии-бобылихи не позже девяти часов вечера. По обычаям Горькой Воды этот час, да в зимнее время, считался глубокой ночью, когда по уличкам гуляют лишь блудливые коты.
Гаша ходила, высоко подняв подбородок, вдыхая морозный воздух через шерстяную ткань платка. Платок пах печным дымком, свежесваренной картошкой, горячим самоваром. Платок пах Клавдией. Под ногами у Гаши поскрипывал снежок, слева и справа от нее топорщились припорошенные белой крупой колья плетней. Порой она слышала шепотки, разговорчики, пересмешки. Поминали ни к селу ни к городу деда Серафима. Называли, кто как хотел: кто партийным вожаком, кто выжигой-кулаком, а кто и вовсе матерно поминал. Старую Иулианию тоже корили кто как: кто набожностью попрекал, кто незаконорожденным в незапамятные времена дитятей.
Не обошлось без неприятностей. В ту пору, когда Горькую Воду завалило снегом по самые окна, а мороз забрал такую власть над природой, что даже блудные коты перестали гулять, Гаша возвращалась из госпиталя домой. Шла спокойно знакомой дорогой да и провалилась в яму. Кто и когда вырыл ее, кто прикрыл ветками, кто присыпал снежком? О том ведал один лишь дед Серафим. Однако смилостивился трудолюбивый житель Горькой Воды. Не воткнул в земляное дно ямы острых кольев, но стенки выровнял добросовестно – ни зацепиться, ни вылезти. Гаша немало сил извела, взывая к зимней ночи о помощи, взопрела, из сил выбилась, пригорюнилась и стала уж задремывать дремой нехорошей. Заснуть ей не дал тоненький голосок. Поначалу Гаша подумала, что беседует с ребенком.
– Ножки целы? – спросили ее сверху.
– Да! Помоги выбраться! Так не повезло…
– Жаль, что целы…
– Зачем ты так? Помоги! Позови родителей, девочка!
– И я не девочка, да и ты не девочка. Доктор-то тебя, поди, по два раза в неделю имеет. А бывает, что и по три… Девочка! Мерзлую репу тебе в дышло, кулачка! Хороша у Серафимушки семья! За печкой монашка, на печке блядушка. Ишь, хитрован-Петрован! И распятому молится, и советской власти, и жидам, и хохлам, и фашистам – кому хошь поклонится. Ничего! В тебе не велика для него потеря! Авось познает свою жуткую будущность…
Гаша услышала скрип снега и удаляющиеся шаги. Снова сделалось тихо. Гаша принялась молиться, не прекращая переступать с ноги на ногу.
Ее нашел ночной патруль – двое эсэсманов из команды Зибеля. Их злобный пес по имени Федька оказался ученой скотинкой, первым Гашу обнаружил, разбрехался на все село и тянул зубами веревку, вызволяя Гашу из плена. Эсэсовцы дали ей напиться шнапса из фляжки и собрались проводить до дома Петрована. Но им помешала Клавдия Серафимовна. Гаша и не ожидала от нее такой прыти. Короткие и широкие лыжи стояли себе без дела в темном углу сеней. Время от времени палки валились на пол, под ноги и раздосадованная хозяйка пинала их ногой.
– Oooh! Athlet! Skifahrer! Mehr баба!
[40] – зареготали немцы.
– Гут, гут, партайгеноссе, – Клавдия тяжело дышала, щеки ее зарумянились от бега, коса выползла из-под платка. – Ступайте себе с миром! Уйди, собачка!
И она погладила грозного Федора ладонью по голове. Пес растерянно вильнул хвостом раз-другой, да и завалился на спину.
– А я ведь по этому-то месту дважды пробегала, – проговорила Клавдия, заглядывая в яму. – Как сама-то не провалилась. Нешто ты уж и заснуть успела?
* * *
Они сидели за столом посреди темной комнаты – дед Серафим и Гаша. Огонек лучины выхватывал из темноты седой чуб Петрована, над левым его плечом едва светилась лампадка.
– Послушай, дитя, – сказал дед Серафим. – Я не умею ласково говорить. Не умею обещать. Но ты теперь заместо Яринки родня нам… Словом, завтра увидишь, как дело сложится…
– Дядя Серафим, ты кулак?
– Может, и кулак…
– Или, может, член ВКП(б)?
Дед Серафим рассмеялся.
– Будь я членом – Зибель поставил бы к стенке, будь кулаком – тот вражий потрох, что для тебя ямину вырыл, меня б давно уж пожег. А так – я просто человек. Человеком жить интереснее.
– Конечно, – проговорила Александра Фоминична. – Война смыла макияж с наших лиц, сорвала шелуху с душ. Все стало настоящим: и горе, и радость, и порядочность, и подлость.
Александра Фоминична всхлипнула, зашевелилась на печи Клавдия.
– Курячье кудахтанье, – проговорила Серафимова дочь, оглушительно зевая. – Нам завтра дрова пилить, а вы за полночь лясы точите.
– Спать, – сказал Серафим, поднимаясь от стола. – Спать, бабы. Ночью дьявол правит миром. Дождемся божьего света и тогда…
* * *
Гаша впервые после прихода в Горькую Воду взошла на церковную паперть. Ступени оказались в хорошем состоянии. Тут и там виднелись следы ремонта: вот ряд кирпичей положили, вот подлили в опалубку раствора. В целом, конечно, вид неприглядный, но исправный. Венгерская администрация позволила возобновить службы. Ароматы оплавленного воска и ладана быстро вытеснили из храма чернильный, канцелярский дух. Иулиания умолила Клавдию и Гашу отвести ее в храм. Они несли старуху на закорках, сменяя друг друга, вместе поднимали по ступеням на паперть, вместе, высоко запрокинув головы, рассматривали обшарпанный купол колокольни. На парапете звонницы устроилась на отдых воронья стая. Темное оперение птиц в зябких лучах зимнего светила отливало синевой. Иулиания вошла в храм своими ногами, но на полпути к амвону силы оставили ее, и она осела на пол.
