* * *
Косте не хотелось просыпаться. Он сквозь дрему слышал голоса товарищей и звон котелков. Он чуял аромат горячей перловки, но даже голод в то утро оказался не способен извлечь его из-под покрова шинели, из теплой уединенности утренней дремы. Он чуть отодвинул суконную полу, чтобы иметь возможность видеть товарищей, и обрадовался. Он радовался пасмурности утра. Над берегами Дона по-прежнему висела туманная дымка, и Костя был уверен, что налетов не будет. Он радовался металлическому шуму, доносившемуся со стороны моста, – там ремонтные работы шли полным ходом. Его радовал Спиря, яростно отстаивавший у старшины Костину добавочную порцию перловки. Он слышал тихие голоса командиров, видел потертую, латаную кожанку Ливерпуля, вслушивался в тихую, странную речь сержанта-связиста. Видел он и строгое лицо старлея Сидорова. Эх, видно, устал командир, осунулся до синевы. Но держится по-прежнему прямо, молодцом. Пленник тоже обретался где-то рядом, но Костя его не видел и не слышал. Зато зануда Пимен был тут как тут – со свежевычищенной винтовкой и грязной харей. Костя слышал и странные звуки, как будто кто-то долбил тупым предметом по деревянной колоде. Долбил упорно, монотонно, настойчиво.
– Сделаем дело и надо закопать, – тихо сказал Сан Саныч. – И знак какой-нибудь соорудить.
– По знаку могилу опознают за мое-мое, – возразил Ливерпуль. – Опознают и надругаются.
– Отставить упаднические настроения! – голос стралея сделался твердым. – Немцы сюда не вернутся. Фронт севернее, в десять километрах. Всех собрали?
– Да, все они там, в воронке. Как раз места хватило. И чудак Кривошеев тоже…
– Ангел небесный сверзился с небес, дабы явить нам Господнюю милость, – Пимен говорил монотонно, отчетливо выговаривая каждое слово. – Я видел, как пало небесное пламя, как вознес его на вершину Божьего храма последний из людей, как выжег его очистительным жаром сатанинскую скверну!
– Так пало пламя-то или Телячье Ухо его вознес? – Костя вздохнул под шинелью.
– Я в пленного стрелять не стану, – услышал Костя голос Спири. – Не могу я стрелять в безоружного человека.
Вдруг стало холодно и мучительно захотелось есть. Но Костя решил потерпеть – подождать, послушать разговоры.
– Я сам родом из Одессы, – печально произнес Ливерпуль. – Верьте слову, это прекрасный город. Надеюсь, его не постигнет участь Ростова… Я боюсь и ненавижу немцев. Сестра моей мамы и ее дети… Они оставались в Житомире… Хочу верить, но как же осмелиться? Если гетто, если холокост… Дай-ка мне винтовку, дружок.
И Пимен, подал ему винтовку с примкнутым штыком. Тяжело опираясь на приклад, Ливерпуль поднялся.
– Ты что задумал, Менахем? – грозно спросил его Сан Саныч.
– Ничего, – кротко ответил Ливерпуль. – Задумал ты, а я сделаю это. Просто выполню твой приказ.
Костя откинул в сторону шинель и вскочил.
Траншея оказалась пуста. И Сан Саныч, и бойцы уже топтались наверху. И Вовка Спиридонов вместе со всеми. Только Перфильева почему-то было не видать. Но Косте стало недосуг раздумывать над этим, потому что он увидел пленного. Его поставили перед разверстой ямой.
Наконец-то Костя смог как следует рассмотреть своего противника: высокого, почти одного с Костей роста, не старого еще человека. Тот самый немец. Тот да не тот. За то время, пока Костя спал мертвым сном, пленник его умер. Вот он стоит сейчас на ослабевших ногах, вот смотрит невидящим взором в дуло винтовки. Ливерпуль еще не нажал на курок, но немец уже мертв. Туман над Доном рассеялся, открылась синь небес. Тут же, словно по мановению волшебной палочки, в небе завертелась «рама».
– Ах ты немецкая богоматерь! – выругался Сан Саныч. – Скоро накроет!
– А где же дядя Гога? – внезапно для себя самого спросил Костя.
– В яме вместе со всеми, – печально ответил Ливерпуль. – И этот фашист сейчас последует за ним.
Ливерпуль поднял винтовку и прицелился. Костя во все глаза смотрел на немца, а тот словно грезил наяву.
– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra
[38], – немец говорил тихо, но Костя отчетливо слышал каждое слово молитвы.
– Да погибнет виновный в преступлениях, – внятно произнес Ливерпуль и выстрелил.
Глава 6. Гаша
Александра Фоминична поправлялась долго. Подобно серой тени, бродила она по хате Петрованов от окна к печи, от образов к цветастой занавеске, отделявшей горницу от спальни хозяев. Она старалась быть полезной, но даже самые простые домашние дела не клеились. Посуда сыпалась из ее рук, нож сек ослабевшие пальцы. Александра Фоминична исхудала, одежда висела на ней, подобно рубищу юродивого. Поступь сделалась тяжелой. Старая Иулиания, выползая из-за печи, творила над ней долгие молитвы, подкладывала под подушку пучки пряных трав, кропила водицей из бутылочки мутного стекла, сокрушенно покачивала седой головой, пыталась учить молитвам. Александра Фоминична вяло отнекивалась, делала вид, будто читает псалтирь, но сама смотрела мимо страниц на стол, на истертую, иссеченную ножом скатерть.
Гаша дотемна пропадала в госпитале. Возвращалась неизменно в сумерках, таскала со двора и грела на печи воду, тщательно мылась, меняла белье и снова уходила.
Уже поздно ночью, укладываясь на свою узкую и жесткую лежанку, Гаша неизменно прислушивалась к звукам спящей хаты. Спали в своей спаленке дед Серафим, в обнимку со своей Надеждой. Спала крепким, солдатским сном на печи добрая Клавдия. Иулиания рядом с нею, в душном запечье, вслух, едва слышным шепотком читала свою псалтирь. Лена и Оля, дружные, как всегда, засыпали и просыпались одновременно под боком у бабушки. Не спала лишь Александра Фоминична. Гашина мать лежала на спине, глаза ее смотрели вверх, словно не чисто выбеленный потолок был у нее над головой, а летнее, августовское, испещренное мириадами звезд небо. Словно ждала она, когда же наконец сорвется оттуда ее, заветная, исполняющая все желания, звездочка…
– Вставай, Наденька. Курочки проснулись, поросенок плачет, кушать просит, – Гаша слышала тяжелую поступь деда Серафима. Он ходил по горнице от двери к печи и обратно, тихо позвякивая ведром.
– Молчи, дед, – отвечала ему шепотом жена. – Клавку разбудишь…
– Вставай, Наденька. Пятый час. Ну сколько ж можно нежиться? Вставай, или Клавку за ноги с печи потяну! Эй, Клавка! И ты вставай!
– Ой, тятя…
– Ой! Вот и ой! Бездельницы обе! У-у-у, нутряная кровь ваша гнилая, хохляцкая! Ленивые, глумливые, прожорливые…
И Надежда поднималась, неслышно натягивала на ноги опорки, покрывала голову платком, накидывала ватник, внятно ворча отнимала у деда ведро.
