Сандугаш понимала, что она не права, что уж слишком сурово судит, что люди просто не понимают сути приворота… Но легче ей не становилось.
Гадать она не умела и сразу отправляла к одной из опытных гадалок, с которыми имела контакт.
Что касается венца безбрачия или порчи – иногда это было по ее части: никакой не венец и не порча, а червь или чуждая сущность, или злое стороннее воздействие. А иногда… Иногда не было никакого венца и никакой порчи, и поначалу ей было трудно сказать: «У вас все в порядке, причина вашего безбрачия в том, что вы хотите, чтобы вас любили, но сами не готовы любить». Или: «Нет никакой порчи, просто вы хотите в своих неудачах и неспособности достигнуть желаемого обвинить кого-то помимо себя». Но потом научилась.
Те, кто просто «работает ведьмой», вцепился бы в таких клиентов. Сандугаш же нужны были настоящие жертвы, которых она могла бы спасти – и спасая, искупать грехи своего любимого.
Сандугаш много работала и очень много читала. И чем больше читала, тем больше убеждалась, что хороших книг по шаманизму нет. Их просто нет. Чтобы найти ответ на вопрос, как спасти любимого, как вырвать его из плена белой злобы Мэдэг, как освободить его душу, – ей нужен совет опытного шамана. И она не знала, ни где искать достаточно опытного шамана, ни даже имени того, кого хотела освободить. А без имени в магии мало что возможно.
4.
Имя его Сандугаш услышала во сне.
Сандугаш шла сквозь заросли цветущей сирени, подмосковной, крупной, пышной сирени, недавно прошел дождь, и полные воды кисти сбрасывали на Сандугаш ароматную влагу, и она была обнаженной, и смеялась от счастья под этим душистым дождем, а потом подняла взгляд – и увидела, что небо расчерчено падающими звездами, отчетливо видными, словно август… Но если август – откуда сирень? И где-то в глубине куста запел соловей, и Сандугаш знала: это не простой соловей, это – ее дух, ее покровитель, ее Соловей. И он подошел к ней сзади, окутал ее озябшее влажное тело теплом своих крыльев, и прощебетал имя:
– Мирон. Его звали Мирон. Мирон Алексеевич Щербаков.
Сандугаш дернулась во сне, желая повернуться к Соловью, поблагодарить…
И уснула снова.
Теперь ей снилось венчание. Их венчание. Стоял золотой теплый сентябрь. Пахло яблоками и медом. Мирону Алексеевичу было двадцать восемь лет. Его недавно произвели в капитаны. А ей, Фаине Лукиничне, урожденной Прохоровой, только что исполнилось шестнадцать. Но шла она за Мирона по большой любви. Она давно, давно его любила, и когда в возраст вошла, свах ждала со страхом: а вдруг не от него? А вдруг родители отдадут за другого? У нее приданое было средненькое и еще шесть сестер… Правда, собой она была хороша. Но Мирон первый заслал сваху. И отец дал свое благословение.
Венчалась она в нарядном, сверкающем парчовом платье, в ту пору специально к свадьбе платье не шилось, в этом платье потом капитанская жена гостей принимала. Косы ей расплели, волосы прикрыли кружевной фатой.
«Господи Боже наш, от язык предобручивый Церковь деву чистую, благослови обручение сие, и соедини, и сохрани рабы Твоя сия в мире и единомыслии. Тебе бо подобает всякая слава, честь и поклонение, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…»
И прохладная тяжесть кольца – только бы не выскользнуло из пальцев, только бы надеть! – и кольцо, которое надели ей на палец…
«Обручается раб Божий Мирон рабе Божией Фаине, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь».
Мирон Алексеевич Щербаков.
Фаина Лукинична Прохорова.
Теперь она помнила имена.
А первый поцелуй был уже когда они сидели во главе стола, пировали в родительской усадьбе, где прожили еще неделю, прежде чем капитан Щербаков увез свою юную жену в крепость Троицкую, где нес он службу. Ехали они в карете, а следом на двух телегах везли ее приданое, сундуки и пятерых крепостных. И родителей своих она больше никогда не видела. И сестер тоже. И о судьбе их ничего не знала, да, может, это и к лучшему. В тех местах, где они жили, Пугачев лютовал… Никого не щадил.
Венчались они с Мироном в сентябре 1772 года.
…Проснувшись, Сандугаш потянулась за ноутбуком.
Восстание Пугачева: 1773–1775 годы.
Недолго же они с Мироном прожили счастливо.
Мирон.
Имя его теперь она знала. А вот лица не могла вспомнить. Не могла.
Но знала, что когда-нибудь вспомнит. Быть может, тоже во сне придет.
…Только вот во снах к ней приходили чаще всего жертвы убийц.
Или убийцы.
Теперь, когда у нее не было способа остановить их, эти сны были так же мучительны, как в ранней юности.
Вот молодая женщина в элегантном черном пальто и причудливой алой шляпке, собирается на свидание, помада – в тон шляпке, капельку духов за ушко, запахло туберозой и персиком, сладко и маняще… Только вот такси не приехало, таксист плохо знал город, опоздал, а ее любимый ненавидел, когда она опаздывала, и она металась по тротуару, и поймала машину, села в первую попавшуюся, хотя там, помимо водителя, совсем молоденького мальчишки, был еще и его приятель, но ей так нужно было успеть, а они – так молоды, и потом – средь бела дня, что может случиться средь бела дня… Ее вырубили электрошоком, отвезли за город, долго и жестоко насиловали, а она все надеялась: отпустят, помучают – и отпустят, но они напились, они начали экспериментировать с разными предметами, которыми можно насиловать женщину, и она умерла от разрывов и кровотечения, умерла в муках, и они бросили ее прямо там, рядом с местом, где стояла машина, и ее нашли через три дня, обратили внимание, что над участком поля вьется много ворон, а ее убийц не нашли, и они с удовольствием вспоминали «приключение» и жалели, что «не пофоткали» и собирались еще когда-нибудь повторить, потому что это было круто… Сандугаш запомнила их лица. Их машину. Но рассказать было некому. И постепенно черты убийц стерлись из ее памяти. Как было бы, если бы она была обыкновенным свидетелем.
Вот тринадцатилетний мальчишка, школьный изгой, очкарик, отличник, любитель кошек, все время кормил кошек у помойки, его поймали четверо одноклассников, и они же поймали где-то трех котят, посадили их в ведро и плеснули туда бензин, и говорили, что подожгут, что его заставят смотреть, если только он сам на себя не выльет бензин и не подожжет… Он вылил и поджег. И, прежде чем огонь и боль его охватили, он успел пнуть ведро – так далеко, чтобы от его огня не вспыхнули котята. Малолетние ублюдки разбежались, а он катался по земле и кричал, кричал, и прибежали взрослые мужики, бухавшие в соседнем дворе, и пытались куртками погасить на нем огонь, но он все равно умер, и никто ничего не понял, и констатировали самоубийство, а его одноклассники продолжали ходить в школу и с улыбками перемигивались, вспоминая, как смешно было, когда этот очкастый придурок умолял их отпустить котят.
Вот шестидесятилетний мужчина возвращается домой с работы, предвкушая вкусный ужин, неспешную беседу с женой, а потом – игры с внуком, которого на две недели оставили у них дочь и зять, укатившие погреться на тайском солнышке… Он счастлив и он устал, и это состояние счастья и усталости делает его невнимательным, а впрочем – будь он внимателен, разве он смог бы спастись? Его забили насмерть четверо киргизов, голодных, отчаявшихся, нанятых на работу, выброшенных без зарплаты, ненавидящих всех, кто живет в Москве, у кого дом, у кого сытое лицо, и спокойный взгляд, и хорошая одежда. Они могли бы его просто ограбить, но они боялись, что их посадят за это в тюрьму, поэтому предпочли убить. А поскольку опыта в деле убийства у них не было, убивали они его долго, очень долго…
