Где-то наверху остались две крепостные девки, полученные Фленушкой в приданое, Акулька и Юлька. Но за них можно было не волноваться. Крепостных пугачевцы не трогали.
Пушки грохотали недолго.
Потом – далекое эхо стрельбы.
Потом – какие-то крики.
Елизавета Андреевна заходилась в рыданиях.
Да, собственно, все они понимали, что это значит. Крепость пала. Просто их еще не нашли.
– Фаина Лукинична, голубушка, вы мне Федечку отдайте. Я скажу, что оба мои. Бывает же так, что родятся сразу и мальчик, и девочка. У нас в роду даже такое было, – сказала Малаша. – Я скажу, что за деток испугалась и укрылась со всеми. А детки оба мои…
– Он ко мне потянется.
– Так и Катенька к вам тянется. А говорить они еще не умеют.
– Кто-нибудь все равно выдаст…
– Бог милостив. Может, и не выдаст. А выдаст, скажу – лжет. Мои оба.
– Малаша, обоих тогда убьют.
– Бог милостив, надо верить…
Фаина Лукинична вздохнула и прижала к себе Федю. Вдохнула аромат его волос. Обнять покрепче и не размыкать объятий… Но Малаша права. Пока он спит – передать ей. Может, удастся обмануть.
У Марии Григорьевны были часы-луковка. Она по ним следила за временем.
После того как стихли выстрелы, полтора часа просидели они в подполе. А потом дверь наверху сорвали и в прямоугольнике света показались лики адовы… У одного – ноздри вырваны, другой – башкир, еще двое – казаки.
– А вот и бабы сладкие. Командирские. Сами поднимитесь или тащить вас силой?
Елизавета Андреевна завыла в голос.
Мария Григорьевна поднялась и дернула за локоть Машу.
– Вставай. Не будем унижаться перед ними.
Поднялась и Фаина Лукинична. Она изо всех сил старалась не смотреть на Малашу. Не смотреть на Федю. У нее получилось.
Они выходили – одна за другой – и их выталкивали на улицу, на яркий свет, а там толпились эти… Бесы, бесы! Иначе не назовешь. Гоготали. Выкрикивали похабщину.
Служивший в крепости батюшка, отец Григорий, держал на деревянном блюде хлеб-соль.
Крепостные женщины жались у стены кучкой. Акулька и Юлька ревели, обнявшись.
– Кто же здесь будет Пугачев? – спросила Мария Григорьевна.
– А нету тут Пугачева, – гнусаво выкрикнул безносый. – Вот наш полковник! – указал он на разряженного рыжебородого казака. – Он и судить вас будет. Ты шагай, барыня, шагай…
Их повели за угол крепости, и они поняли, почему: там стояли наскоро сколоченные виселицы, на которых уже висели поручик Краузе, подпоручик Юрков и несколько офицеров.
Елизавета Андреевна с диким воплем кинулась к виселице, повалилась в ноги мужа, завыла…
Маша тоже зарыдала в голос, Мария Григорьевна прижала ее к себе.
А Фаина Лукинична украдкой оглянулась…
Малаша с двумя детьми на руках подошла к другим крепостным. И уже передала Катеньку на руки Акульке. А Федю держала сама. И что-то говорила, что-то объясняла разбойнику с рваным носом.
«Кто-нибудь выдаст, – безнадежно подумала Фаина Лукинична. – Но может, и правда Бог милостив? А если милостив – то как же, как же?..»
Елизавету Андреевну оттащили от виселицы и прямо тут, на снегу, под ярким светом, раздели донага, а потом потащили за волосы в дом…
Двое казаков никак не могли вырвать Машу из рук матери, пока одному не надоело и он не выстрелил в голову Марии Григорьевне. Материнской кровью Маше забрызгало лицо. Она рухнула без чувств рядом с мертвой матерью. Ее подхватили, понесли…
– Она же совсем девочка. Пощадите! – простонала Фаина Лукинична.
Она поклялась, что не будет молить их о пощаде. Но Маша… Маша…
– Боишься, на тебя не хватит мужиков? Хватит. Ты ж тут самая сладкая, – сказал молодой казак и распахнул на Фаине Лукиничне сначала – плащ, потом – казакинчик, потом рванул рубашку так, что обнажилась грудь. Она не пыталась прикрыться. Стояла и смотрела ему прямо в глаза. – Ишь ты. Бесстыжая. А может, ты хочешь?
– Хочет, да не тебя, – раздался голос с гортанным акцентом.
Фаина Лукинична обернулась.
Инородец. Лицо темное, будто из камня высечено. Зубы белые. Весь в пышных мехах. За поясом – сабля, два кинжала, две пистоли. Двигается медленно, ступает так мягко… Как хищный зверь.
– Тебя, что ли? Эй, баба, ты кого первого хочешь, меня, добра молодца, или этого узкоглазого, от него жиром воняет?
Фаина Лукинична молчала. Казалось бы, холодно должно быть обнаженной груди, а было жарко. От всех этих взглядов. И от криков, диких, истошных женских криков, которые неслись из дома… Неужели это утонченная Елизавета Андреевна могла так кричать? Неужели это нежная Машенька?..
Но кто знает, как будет кричать Фаина Лукинична, совсем скоро, когда они…
– Перепил ты, добрый молодец. Или одурел. Кто ты, а кто я, забыл? – вальяжно спросил инородец.
– Не забыл. Прости, Сультим.
– Не прощу. Запомню, Егор. Я запомню.
Егор побледнел и отчего-то так злобно толкнул Фаину Лукиничну, что она села в снег.
– И это запомню. Что женщины моей коснулся.
– Бабы общие.
– Эта моя будет.
Инородец по имени Сультим сел в снег рядом с Фаиной Лукиничной, запахнул на ней одежду, прикрывая грудь. И прошептал тихо-тихо:
– Я же знаю, что у тебя тут ребенок. Вон он, на руках кормилицы. Сын твой и капитана твоего. Она обманула моих людей, но меня не обманет… Я могу всем сказать: вот сын капитана. Он мал, чтобы повесить, хотя в петле маленькие дети умирают долго, долго… Но он слишком мал и ему просто разобьют голову. И бросят как падаль. Но я могу промолчать, и он останется у этих женщин. Ты была доброй барыней, раз твои крепостные тебя не выдали. Ты была хорошей женщиной, раз никто из солдат, перешедших на нашу сторону, и никто из мужиков, служивших в крепости, и даже этот поп – никто не сказал, что это твой сын. И если ты станешь моей, уже не скажут.
– Почему вам нужно мое согласие? – онемевшими губами спросила Фаина Лукинична.
– Потому что не люблю я, когда как звери, вповалку, когда женщина кричит и бьется, не привык. Хочу, чтобы ты была моя. Раздевалась для меня и распускала косы. И ласкалась ко мне. И делала то, что я захочу. Будто жена. А я буду тебе как муж. Я смогу тебя защитить. И сына твоего.
– Да. Я буду. Буду…
Фаина Лукинична поднялась, опираясь на руку Сультима. Закрыла на миг глаза – и увидела лицо Мирона. Таким, какой он был в их самую первую брачную ночь. Когда поднял на ней длинную рубашку – и словно онемел, оцепенел от красоты ее обнаженного тела.
