– Правильно было бы, если бы ты зверя подманила, какой к тебе пойдет, а потом сама горло бы ему перерезала. Но для девушки это может быть трудно, близость смерти с них любой морок снимет, сопротивляться начнут. К тому же весна кончается, а что если к тебе лосиха брюхатая подойдет? От такого зла, как убийство брюхатой, никогда не отмоешься. Так что зверя выберу я. Своей отцовской волей. Убьем из ружей. Не по правилам, но ничего. Стреляем мы хорошо, стрелять будем в голову, шкуру не повредим. Потом ребята мясо с собой увезут, а мы тут останемся еще… Пока бубен готов не будет.
Сандугаш кивала.
Она знала, кого убьют для ее бубна.
Кабана. Старого кабана. Отец принесет в жертву частицу себя, чтобы у дочери был бубен…
Так и вышло. Еще не сытый после зимы, еще не нагулявший жир, жилистый, ярый кабан.
Еле доволокли его до юрты. Разделывали – кровью на весь лес пахло. Мясо отделили и упаковали, чтобы скорее в Выдрино доставить, до машины несколько километров было тащить, но дотащат. Клыки и зубы забрали, и шкуру – всю, кроме куска кожи, который отец себе вырезал. Остальное – кости с остатками плоти, требуху – все в лес отнесли и разбросали. Лесу вернули. Пусть звери догрызают. Так правильно. А череп, лишенный главной красы, клыков, бросили в Байгал. Пусть вернется дух в лоно общего рождения – и снова оттуда выродится…
Одну кость из задней ноги отец сохранил, выварил, отполировал, из нее колотушка для бубна получится.
На следующий же день охотники ушли: чтобы мясо не пропало. Отец проводил их до машины. Вернулся. И занялся куском кожи.
У отца все прочее готово было. И масло для пропитки кожи, и жилы гибкие, которыми прошить кожу и стянуть, и монетки серебряные, просверленные, чтобы с внутренней стороны бубна укрепить, и зубы кабаньи туда же пошли, чтобы звенеть-греметь-шуршать, когда шаман в бубен бьет. Каждый вечер, прежде чем бубен отложить в сторону и самому спать улечься, отец поливал его спиртовыми настойками. Разными. Только по ему понятному принципу.
– А почему ты не учишь меня, как бубен делать?
– Ты слишком молода. Исполнится тебе тридцать три – приходи. Научу.
…Истинное потрясение Сандугаш испытала, когда отец достал из принесенного из дома рюкзака набор перманентных фломастеров!
– Рисунок будешь наносить сама. Важны не аккуратность и красота, важно прислушаться к еще не звучавшему голосу бубна и нарисовать то, что является его душой. И то, чем ты хочешь сделать свой бубен. Конем, на котором поедешь в иные миры? Лодкой, на которой поплывешь в прошлое и будущее? Щитом, защищающим от злых духов? Или оружием, злых духов изгоняющим?
– Оружием.
– Хорошо. Рисуй. Долго рисуй, пока не нарисуешь все, что хочешь.
И она рисовала… Никто не угадал бы в сложном многоцветном узоре изображение колчана со стрелами и натянутого лука, в который уже вложено сразу две стрелы. Не потому, что плохо рисовала Сандугаш, а потому, что показывала она и стрелы, и лук, и колчан такими, какими видятся они через внутреннее зрение.
4.
Когда Сандугаш завершила рисунок, вышла она на рассвете на берег Байгала, и впервые танцевала и пела под свой бубен, и звенел он, и гремел, и грохотал…
И когда из прозрачной, как темное стекло, воды Байгала вынырнула Мэдэг, Сандугаш ничуть не удивилась.
– Знала я, что ты силу свою обуздаешь и подчинишь, и что мне покоя не дашь. Но я знала это с того самого мига, когда ты пришла в мир как Алтан-шаманка.
– Отдай мне душу моего любимого.
– Семьдесят восемь.
– Что?
– Семьдесят восемь убийств совершил Белоглазый. Я про невинных говорю. Убийства, совершенные в бою, не считаю. Они по другому счету везде и всегда идут. Ты должна семьдесят восемь раз людям помочь, зло отогнать, спасти. Тогда приходи. Отдам. Принесешь сосуд из толстого темного стекла, плотно закрывающийся. В него воду из Байгал-моря наберем. Она – как околоплодные воды, и душа его в ней плавает… Я отдам ее тебе. Но как ты сможешь изгнать из него мою ненависть и взамен душу вернуть – я не знаю. Ведь у него же и плоти-то нет уже.
Сандугаш улыбнулась.
Она знала, как.
Теперь важно было семьдесят восемь добрых дел сделать. Чтобы душу любимого у Мэдэг выкупить.
5.
Отец договорился с Жугдером Лодоевичем Рабсаловым о том, что тот пример его дочь-шаманку и поможет ей в Москве обустроиться. Все шаманы друг друга если не знали, то друг о друге слышали и в помощи старались не отказывать. Все шаманы были готовы к тому, что именно при их жизни наступит последний день земли, и им придется встать плечом к плечу, и сразиться за людей и зверей, и за весь живой мир, им доверенный…
Отец заказал билеты до Улан-Удэ и гостиницу на четыре дня. Сандугаш должна была посетить Институт красоты, где работал Ошон Оюнович Хурхэнов, хирург, прославившийся тем, что он гениально восстанавливает лица после травм.
Отец заказал билеты из Улан-Удэ до Москвы. Он снял для Сандугаш однокомнатную квартиру неподалеку от медицинского центра, в котором работал Рабсалов. Отец даже позвонил Лоле и договорился, что она лично будет встречать Сандугаш в Москве.
– Она – как верная охотничья собака. Пусть будет рядом.
Отец открыл для Сандугаш счет в банке, который держал один из «своих».
– У тебя должны быть деньги. В большом городе они защищают иной раз лучше магии.
– Спасибо, папа. Когда я заработаю, я…
– Даже не смей!!! – взревел отец.
– Что – не смей?..
– Не смей говорить: «заработаю – отдам». Это оскорбление. Я – твой отец. Я буду кормить тебя. Ты дочь моя. Замуж выйдешь – тогда другой будет кормить тебя. Ремесло освоишь – ремесло будет кормить тебя. Но ту пищу, которую я вкладываю в твой рот, ты возвращать мне не будешь. Я – мужчина, и я могу прокормить мою дочь!
– Прости, папочка, – прошептала Сандугаш.
Отец обнял ее.
И окутал своей любовью, словно теплой, жесткой кабаньей шкурой, такой прочной, что не всякая стрела ее возьмет…
Перед самым отъездом Сандугаш покопалась в тех чемоданах, которые так и не разобрала с возвращения из Москвы. С отвращением узнавала она вещи, которые покупал ей Птичкин. Шубы, которые они выбирали вместе: короткая из шиншиллы и длинная из кремовой норки. Белье, которое он так любил снимать с ее тела. Платья, каждое из которых было чем-либо памятно. Туфли. Косметичку с украшениями. И два флакона духов, которые она купила, когда только переехала к Птичкину и еще не узнала, что он не выносил запах духов. А жаль, эти духи она обожала, она мечтала о них в свои голодные времена: «En Passant» Frederic Malle с нежным запахом сирени после дождя и «La Vierge De Fer» Serge Lutens, пахнущий лилиями и снегом. Сандугаш открыла флакон-колькольчик с «La Vierge De Fer», вдохнула и содрогнулась. Это был запах ее московской роскоши. Это был запах ее мечты о лучшей жизни… О неправильно понятном смысле выражения «лучшая жизнь». Этот запах ей больше не подходил. Ровно как и тот, другой, который благоухал сиренью.
