На этот раз он снял роскошный номер из четырех комнат в гостинице «Кайзерхоф» на углу Вильгельмплац и Цайтенплац. Номер был с двумя ванными комнатами и электрическим освещением, и все это стоило двадцать пять марок в сутки.
Из детской комнаты донесся писк недавно родившегося сына Валентина. Жена Люба громко переругивалась с няней — молоденькой и хорошенькой девицей Ривой, на которую Азеф имел неотложные амурные виды.
Азеф рассуждал: «Трудно, находясь в Берлине, знать, что вытворяет в Петербурге Гершуни. Куда болваны из Департамента полиции смотрят? Неужто арестовать его не могут? Был бы я в России, так Гершуни уже сидел бы в Шлиссельбурге. Эх, отправить бы этого Мефистофеля с наглыми глазами и с вечно ехидной улыбочкой на виселицу! Если департамент мне заплатил бы пятьдесят тысяч, то я привел бы им Гершуни за ручку. Но они жидятся, экономят. Впрочем, мне в Россию сейчас ехать не след, там слишком жарко! И будет еще жарче».
В дверь постучали, и показалась голова Гоца, прикатившего в Берлин и поселившегося у Азефа.
Гоц разглядел в Азефе человека сильного и умного, который рано или поздно станет руководить партией. Желая заручиться его поддержкой, Гоц согласился остановиться у Азефа, дабы должным образом настроить авторитетного человека.
Гоц спросил:
— Таки вы не спите? К вам можно? — Стуча костылями по натертому до зеркального отражения паркету, Гоц проковылял до кресла и сел против Азефа. Тому пришлось поменять лежачее положение на сидячее.
Гоц произнес:
— Что я хочу сказать: может, выпьем винца? У нас насчет мадеры есть?
Партийный диктатор
Выпили по бокалу мадеры. Потекла задушевная беседа.
— Как вам нравится праздник, который мы устроили на всю империю? — Все последние дни Гоц светился счастьем. — После Сипягина, можете мне верить, за Плеве я не дал бы и гроша.
— Да? — Азеф вопросительно глядел на счастливого инвалида Гоца. Тот воскликнул:
— И вы мне теперь говорите «да»? Теперь надо говорить: «да, да, да»! Теперь уже не надо сомневаться: БО подпишет приговор Плеве. Я думаю, что Гершуни уже наливает чернила, которыми этот приговор подпишет. Но я спросил его: «Зачем вам нужен этот безвольный человек? Ведь он ни рыба ни мясо!»
— А что ответил Гершуни?
— А что ему отвечать? Он не отвечает, он стреляет. Вернее, не сам стреляет, он пугается звука выстрела. Зато он организует стрельбу. Я слушал, как Гершуни говорит с людьми. Он говорит пять минут, но вам уже хочется самому вскочить и кого-нибудь взорвать. Он неотразим, как любимая женщина, которая первый раз перед вами разделась. Он — гений, и в этом вы можете мне верить, как родному папе. Устраивать стрельбу и взрывать — это для него как игрушки для малышей: он готов этим заниматься всегда. Я говорю ему: «Гершуни, может, надо стрелять вообще всех министров, все правительство прямо по алфавиту?»
— По алфавиту? — удивился Азеф. — Да, такого еще в истории не было. По алфавиту только адресные книги печатают.
— Но что вы мне думаете? Гершуни отвечает: «Никогда! БО будет выносить приговоры только главным реакционерам и антисемитам, и только!» Но вы спросите, кто эти реакционеры и антисемиты? Этого знает лишь один Гершуни. Но тогда зачем мы? Зачем партия? Насчет мадеры скажу: очень пищеварению способствует. Хорошая у вас мадера.
— Испанская.
— Горечь приятная. Вам, Иван Николаевич, тоже налить?
— Спасибо, от хорошего вина отказываются только те, кто уже лежит в гробу! — Весело рассмеялся собственной шутке. — Алфавит — такая прекрасная мысль! Но почему Гершуни не хочет алфавита?
— Если бы мне этого знать! Но у меня есть одно нехорошее подозрение…
— Не может быть!
— Как раз может! Я так думаю, что у Гершуни мало метальщиков.
— Но вы все говорите, что есть «длинная очередь» молодежи и что все они умоляют, чтобы им разрешили кого-нибудь взорвать.
— Так говорит сам Гершуни, он великий гений, а гений наговорит, чего вы себе не представляете. Но на самом деле я сомневаюсь.
— Почему вы сомневаетесь?
— Потому что надо быть совсем ненормальным, чтобы хотеть висеть на веревке за шею. Мне почему-то кажется, что если это и удовольствие, то совсем маленькое. Ведь и охранка всех смешит, что у нее в революционных рядах девять осведомителей из десяти членов.
Азеф спросил:
— Кстати, по какой причине приговорили к смерти Сипягина? Он вел довольно мягкую политику…
Гоц поднял обе руки вверх:
— Уверяю вам: этого знает только сам Гершуни. Он велик, мудр и беспощаден к врагам народа!
Азеф не без лукавства спросил:
— Михаил Рафаилович, но и вы, насколько известно, стояли у истоков партии?
— Да, стоял! — Гоц сделал мину, которая означала: но теперь со мной Гершуни не желает считаться! Произнес: — Да, пришла пора активных действий, пора террора. Нельзя согласовывать свои действия с каждым членом партии, согласен, это опасно и невозможно. Но к мнению членов ЦК прислушиваться надо. Гершуни лишь повторяет, как заезженная граммофонная пластинка: «Будем ликвидировать опасных антисемитов! Начнем с Плеве, Зубатова…» — и далее целый список. Ему, видите ли, нужен Победоносцев. Обер-прокурор Синода сидит в своем духовном ведомстве, ничего уже не соображает, давно ни во что не вмешивается. А еще упоминал Клейгельса, который уже сдал дела и на даче пьет себе парное молоко с булкой. Кто это может все понять? Теперь Гершуни живет в Питере и делает делишки. Но когда я говорил: «Давайте устраним царя!» — Гершуни мотал головой, как бык на привязи, и всегда отвечал: «Нет!» Я говорил: «Зачем нет?» И тогда он уже ничего не отвечал.
Азеф упорствовал:
— Нет, это совсем невероятно!
Гоц рассердился:
— А я говорю вам: совсем вероятно! Гершуни не отвечает на все расспросы, он никогда ничего не объясняет. Он делает все, что хочет. Но что он хочет — это почти всегда непонятно. И теперь он наконец задумывается о царе.
Азеф отрицательно потряс головой:
— Убивать царя нельзя, такое вызовет общее возмущение, неприятие нашей деятельности.
Гоц ответил:
— Да, такое случилось с убийством Сипягина. Газеты пишут, что многие простые граждане возмущены. Да и есть ли резон убивать Николку? Слаб он, а нам это на руку. — Посмотрел в большое окно. — Думаю, почему в сон тянет? Таки это тучка набежала. — Громко, с переливами голоса зевнул.
— Пойдите поспите.
— Конечно да!
— Я тоже посплю час-другой, — откликнулся Азеф и закрыл за Гоцем дверь на ключ и тщательно опустил язычок, чтобы нельзя было подглядеть в скважину.
Азеф лихорадочно размышлял: «Вот оно что! На Плеве готовится покушение. Надо сообщить об этом Зубатову. Если убьют Плеве, то я напомню: дескать, предупреждал! А если по моему доносу примут меры и Плеве не убьют, так это опять моя заслуга. Кстати, Зубатову будет интересно насчет самого себя узнать. Теперь поймут: ихние жизни зависят от меня! Да еще Победоносцев… Впрочем, о нем я сообщил телеграммой, и хватит с них. Я не могу срывать все приговоры, иначе меня самого приговорят».
