— Нет, ни расческа, ни ваши с крепким запахом носки нас не интересуют. Мы, Григорий Андреевич, не крохоборы. Зато мелочность не украшает вождя пролетарской революции! У вас, простите, «Павел Буре» золотой? Проба пятьдесят шестая? А ходят точно? Вы нас не дурите?
Григорьев поддержал невесту, согласно закивал:
— Да, коли желаете иметь четыре трупа — два наших и два казенных, — скидайте «Буре». За сто карбованцев возьмем. Будем время в тюремной камере глядеть. Правда, рыбонька? Сидеть нам усю жыттю, а с часами дило веселише пойдет.
Гершуни снова стал визжать:
— Нет, это просто срам! Уже руки распускают! Часы — это пожертвование Александра III придворному певчему. Анкерного хода, на пятнадцати камнях, золото четырнадцати карат, безукоризненный недельный ход — и вы мне говорите «сто карбованцев»?! — Соврал: — Я на Невском за них пять сотен отвалил. Клянусь честью! — Гершуни вздернул нос. — На вас, товарищи, креста нет.
Григорьев, подбадриваемый туфлей невесты, строго крикнул:
— На мне крест е, а вот на вас його нема! И моген Довида тоже нема. Я вам подарю моген Довид до вашего дню нарождения, из чистого серебра восемьдесят четвертой пробы. За это, между прочим, жидив не любят — готовы с православного хохла последние онучи снять.
— Ах, ах! Так вы и не берите часы, я не собирался их продавать! Где был один хохол, там двум евреям уже нечего делать. Смешно, честное слово…
— Юля, ты чуешь? Такие обидные слова сейчас произнес вождь, за кого мы готовы отдать наши прекрасные жизни! Хай я вылечу в трубу, двести — и ни копейкой меньше! Мне надо о будущей семье думать. Юля, ты много детей мне родишь?
— Семерых! — солидно подтвердила невеста.
— Вот, семерых, извольте бриться! А кто кормить их будэ? Борух Спиноза? Нет, наши дитки никому не нужны… Юля, умоляю, не плачь! В твоем тяжелом положении плакать нельзя. Сердце мое надрывается…
Гершуни, уже жаждая смерти этих двух наглецов больше, чем всего преступного правительства, швырнул «Павла Буре» — часы, полученные от Балмашова. Сказал:
— Все! Хватит! Пошли. Вы, Микола, не человек, вы — форменный мизерабль. Мне с вас учиться надо.
— Спасибо! — Григорьев продел золотую цепочку в петлицу, а часы опустил в верхний карман кителя. Подмигнул Гершуни: — Гарно?
У подъезда на козлах тихо дремали Мельников и саратовский немец Крафт. Держась за потревоженное ухо, Гершуни привычно вертел головой, озирался — нет ли шпиков? Все уселись в коляску, которая просела на тяжко скрипнувших рессорах, и покатили на Тихвинское кладбище.
Телеграмма из Берлина
На похороны съехался, казалось, весь Петербург.
Прилегающие к кладбищу улицы облеклись в траур, украсились черными и белыми флагами. В самой церкви во имя иконы Тихвинской Божией Матери стены и окна были декорированы черным английским сукном. Большой герб империи, отчеканенный из серебра, украшал двери храма.
В центре храма стоял помост с катафалком, обитым красным сукном с золотым позументом. С раннего утра к гробу допускались все желающие. Тысячи и тысячи простых людей пришли поклониться жертве убийцы.
Это был тот редкий случай, когда чиновника высокого ранга любил простой народ, хотя спроси «за что?», никто бы не сказал.
Совет министров был почти в полном составе, Правительствующий сенат, Святейший синод, великие князья, светские дамы, статс-секретари, чиновники собственной его императорского величества канцелярии, военные в блестящих мундирах и статские во фраках, и все при орденах и лентах. Клейгельс был тут же, но Победоносцев отсутствовал. Не было и государя, и то лишь потому, что неотложные дела задержали его в Москве.
Прошел слух:
— У Константина Петровича инфлюэнца!
И это было неправдой, потому что Победоносцев был здоров, как только может быть здоров семидесятипятилетний человек. Причина была более серьезная.
* * *
Накануне похорон в Берлин прикатил не кто-нибудь, а сам ссыльный Чепик, да-да, тот самый Чепик, который в девятьсот первом году после разгрома московской группы эсеров был административно сослан в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на четыре года.
Чепик не дурак, ему больше нравилась Европа, чем дикий край с медведями и морозами, и без всякой революционной борьбы. За приличную мзду он у местного полицмейстера обзавелся паспортом, сел в вагон первого класса и спокойно отправился в Берлин, но через Петербург.
Случилось это ранним утром 2 апреля, в день предполагаемого убийства Сипягина. День для визитов в столицу для тех, кого разыскивает полиция, не самый удачный.
Здесь Чепик прямиком с вокзала прибыл на Васильевский остров к своему давнему приятелю-собутыльнику Мельникову и его сожительнице Оксане.
Оксана сбегала за своей подругой — смазливой и пухленькой Валентиной, продувной бестией и девушкой передовых, то есть распутных нравов.
Вчетвером они хорошо веселились. Изрядно выпив, несколько раз объяснившись в любви и уважении, Мельников хвастливо сказал беглецу:
— На похоронах Сипягина пришьем Победоносцева! А, каково?
У Чепика от удивления вытянулось лицо:
— Какие похороны? Так ведь Сипягин живой…
Мельников посмотрел на часы — они показывали одиннадцать утра. Ухмыльнулся:
— Живой, так скоро будет мертвый! У Гершуни не голова — Российская академия наук, он все тонко рассчитал.
Чепик подхватился:
— Хорошо, что предупредил! Тут такая чистка пойдет, мне надо срочно убираться отсюда подальше. Когда на Берлин ближайший поезд отходит?
Достали толстую книгу в розовом переплете — Официальный указатель железнодорожных сообщений. На Берлин скорый поезд отходил в пятнадцать минут четвертого пополудни.
Втроем проводили гостя на вокзал. Весь Петербург уже гудел: студентом Степаном Балмашовым убит министр Сипягин. Одни, кто попроще, скорбели о погибшем, как о самом близком человеке, зато другие, преимущественно из интеллигенции, ходили счастливыми, словно у них был день рождения и богатые подарки.
Поезд запыхтел, повез ссыльного Чепика в просвещенную Европу, которая почему-то не собиралась устраивать для себя революций.
4 апреля по старому стилю и 17-го по западному Чепик был в Берлине. Прямо с вокзала он отправился на Александерплац — к старому партийному товарищу Азефу, он же Иван Николаевич Виноградов.
По русской традиции Люба, жена Азефа, накрыла для прибывшего стол, зашумел незатейливый пир. Обсуждали последнюю громкую победу партии — ликвидацию Сипягина. Чепик нетрезво сказал:
— Завтра похороны, Гершуни организует убийство Победоносцева прямо у гроба Сипягина. Красиво?
У Азефа застучала в голове тревожная мысль: «Как сбежать из-за стола и срочной телеграммой известить Петербург?» Он налил водки Чепику, тот сразу выпил. Наливал еще и еще, Чепик клевал носом в тарелку, бормотал что-то невнятное и уже едва не падал со стула.
