— Ваше превосходительство… Дмитрий Сергеевич! Примите срочный пакет от великого князя Сергея Александровича…
Сипягин удивился:
— Что случилось?
— Сказано, чтобы вы при мне прочли, — произнес молодой человек.
Сипягин удивился еще больше:
— Какие-то новости, ну пожалуйста. — И он вынул из конверта единственный лежавший там лист бумаги. На бумаге крупными буквами было написано: «Организацией вы приговариваетесь к смерти!»
Сипягин с удивлением перевел взгляд на молодого офицера, а тот уже направил на Сипягина револьвер и открыл стрельбу распиленными и отравленными патронами. Министр тихо осел, на белом мраморе с каждым мгновением увеличивалась лужица крови.
Убийца недоуменно, словно не понимая, что произошло, смотрел на Сипягина. В поднявшейся суматохе на юношу в адъютантской форме никто не обращал внимания, все бросились к раненому. Однако Балмашов так ужаснулся тому, что сделал, что вместо того, чтобы постараться исчезнуть, он с револьвером в руке побрел зачем-то обратно в швейцарскую. Там, совершенно обессиленный, он прислонился к простенку, упершись бессмысленным взглядом в окно.
Началась паника. В открытую дверь Балмашов видел, как прибежали офицеры. Кто-то плачущим голосом кричал:
— Врача, скорей врача!
С улицы появился кучер, возивший Сипягина. Он поднял на руки раненого. Кучеру помогали унтер и дежурный офицер. Они, неловко переступая, понесли раненого к карете. Лицо кучера было в слезах и крови — он нечаянно испачкал себя. Сипягин тяжело стонал, но глаза его были открыты, и он, кажется, понимал все, что вокруг происходит.
— Куда ты? — заорал дежурный офицер на кучера.
— В Максимилианскую лечебницу, ваше благородие! Она тут ближайшая…
— Эй, казаки, сопровождайте карету!
Балмашов, странное дело, испытал тихое удовлетворение, когда карету с раненым Сипягиным погнали в больницу. Почему-то стал молиться: «Дай Бог, чтобы выжил!»
Унтер сказал:
— Господи, что творится!.. Надо кровь с пола вытереть. Где тряпку взять?
Офицер подсказал:
— В швейцарской есть, в ящике хозяйственном.
В швейцарскую вошел унтер. Увидав Балмашова, спросил:
— Господин адъютант, простите, мне тряпку надо взять… — И, заметив в руке Балмашова револьвер, вдруг догадался, заорал: — Скорее! Тут убийца!
В швейцарскую стремительно влетел офицер:
— Вот он, субчик! А мы ведь совсем про него забыли…
Балмашов тихо плакал. Он плакал от ужаса, что убил человека, а еще от страха, что его сейчас начнут бить.
Но его никто не тронул пальцем. Офицер кортиком отрезал шелковый шнур от гардин и накрепко связал Балмашову за спиной руки. Под надзором унтера и самого офицера покусителя оставили в швейцарской.
* * *
В сопровождении казаков карета с Сипягиным направилась в лечебницу.
Мундир разрезали, Сипягина обнажили и положили на операционный стол. Дмитрий Сергеевич то и дело терял сознание. От обильной потери крови лицо его стало белым. Пули были извлечены, но тело уже отпустило душу и начало холодеть.
Молва о злодейском выстреле мигом облетела столицу. Возле лечебницы собрались сотни простых людей — приказчики, рабочие, мещане, прислуга. Одни плакали, другие держали в руках свечи, молились, и все проклинали убийцу.
Ненависть
Балмашов находился в швейцарской часа полтора. Связанный, он сидел в глубоком кожаном кресле. Никто убийцу не допрашивал, не задавал никаких вопросов, только порой, отбросив портьеры, какие-то люди с напряженным любопытством разглядывали юношу в форме адъютанта.
Унтеру было запрещено разговаривать с арестантом. Но он не удержался, произнес:
— Зачем же вы это сделали? Вас ведь обязательно повесят, такого молоденького… — Помолчал и, как важную новость, сообщил: — Дмитрий Сергеевич добрый ко всем был, каждого знал по имени. Царство ему небесное!
Балмашов вздрогнул:
— А что, он, того, умер?
Унтер молча кивнул.
Балмашову показалось, что он проваливается в глубокую пропасть. Он прикрыл глаза. Свернувшись калачиком, поджав колени и положив голову на широкий удобный подлокотник, он незаметно для себя задремал.
Во всей его позе было так много детского, что невозможно было представить, что этот юноша с красивым и утонченным лицом только что совершил жуткое преступление.
Балмашов сквозь дрему услыхал разговор двух офицеров:
— Петренко, этого вези в Петропавловку, там ждут…
— А конвой где?
— Четверо верхами у ворот стоят да двое офицеров. Думаю, хватит.
— Хватит! Этот голубчик никуда не денется.
Через несколько минут Балмашова вывели к подъезду. Солнце склонилось к горизонту, приятно пахло морской свежестью. Около подъезда собрались зеваки, которых безуспешно пытались разогнать городовые.
Когда вывели арестанта, толпа вмиг затихла. Только молодой женский голос удивленно произнес:
— А на вид приличный юноша! На такого и не подумаешь…
Какая-то старушка возразила:
— Так это нарочно подбирают душегубов с ангельским ликом…
Балмашова посадили в обычную пролетку, с обеих сторон пристроились охранники с ружьями и отомкнутыми штыками. Четверо рядовых конной стражи заняли места возле коляски. Пятый конный, офицер, выехал вперед, дал команду:
— Трогай!
Балмашов с интересом ожидал проезда по улицам столицы. Он был уверен, что толпы счастливого народа будут восторженно приветствовать его, народного героя, уничтожившего царского опричника. И даже удивился столь малой охране. Родилась мечта: народ набросится на охрану, перебьет ее, а его, Степана Валерьяновича Балмашова, поднимет на руки и триумфально понесет по улицам Петербурга.
К его великому удивлению, на улицах народу было не больше, чем всегда. Однако многие останавливались, следили за арестантом, но, кроме любопытства и страха, на их лицах ничего прочесть было нельзя. И уж, во всяком случае, восхищения им, Балмашовым, ни у кого не замечалось.
При подъезде к Максимилианской лечебнице кортеж был вынужден остановиться. Тут продолжала стоять плотная толпа, которая постоянно увеличивалась. Ожидали вывоза тела Сипягина.
Балмашов вытянул шею, разглядывая толпу. В основном это были простые, рабочие люди. Те самые, во имя которых было совершено убийство Сипягина. Те, ради которых Степан пожертвовал свою жизнь.
