Порой было невозможно понять, почему устраняется чиновник, не занимающий важной должности или далекий от политики. Гершуни никому ничего не объяснял, на все был один ответ: «Конспирация, так надо!»
Гоц хотел было воспротивиться диктату, и между ним и Гершуни начался сильный разлад.
Рядовые члены партии шли на убийство в твердой уверенности, что идут убивать и умирать за правое дело и демократию, за свободу и равенство. И никто не хотел задуматься над тем, что все эти лозунги были пустыми словами. В России свободы уже было больше, чем нужно для процветания великого государства. Свобода — это тот продукт, употребление которого без меры приводит к тяжелой болезни — расцвету преступности и развалу государства.
Гершуни опасно было показываться в России, но, находясь за границей, он терпел большие убытки. Гершуни мог вынести все: тюрьму, ссылку, — но он не мог вынести упущенную выгоду. Здесь, в России, следовало получить деньги от одних, принять заказы от других, наладить покушения. Процесс шел, и его останавливать было невыгодно.
Хава нагила
Гершуни долго щелкал сухими пальцами по костяшкам счет, прикидывая, кого в первую очередь «принять к исполнению», кто может еще подождать.
Выходило, что престарелые Клейгельс и Победоносцев в силу возраста и слабого здоровья в любое время могут или умереть, или заболеть, или уйти в отставку, и тогда заказ снимался без выплаты компенсаций и с возвращением аванса. Вот почему следовало торопиться. Гершуни складывал цифры и мурлыкал себе под нос веселую песенку:
— Хава нагила, Хава нагила… Так, за Клейгельса тут двадцать тысяч ноль-ноль копеек, да от Цетлина три тысячи рубликов-с, не жирно, но кое-что! Морозов обещал тысячу двести… Интересуюсь знать, за кого? За премьер-министра? Нет, за такой гелд он пусть воробьев на помойке стреляет. Так, так, еще шесть тысяч семьсот пятьдесят рубликов, недурно-с!.. Хава нагила вэ-нисмэха… Подведем балансик, так, неплохо, за этого дедушку накапает… Всё не отдадут, но зато другие что-то пожертвуют, усердие наше не пропадет, покойнички пойдут на удобрение. Максим Горький сейчас деньгу начал хорошую загребать, надо с ним поговорить, пусть бескорыстно пожертвует. Итак, брр-брр, будем радоваться и ликовать, просыпайтесь, братья, с радостью в сердце, Хава нагила, Хава нагила… — Выпрямился, потянулся, так что суставы издали громкий болезненный хруст. — Будем работать Победоносцева и Плеве. Рентабельны они, рентабельны, да-с! А потом кто? Главные сатрапы после этих громких покушений увеличат свою охрану, а мы — тю, тю! — кого помельче — щелк — и нету! Кто у нас помельче? Ах, вот он, князь Оболенский! Ваше сиятельство, пожили, пора и честь знать! Вам — пышные похороны, нам, извиняйте, несколько тысчонок. Нашу бедность они малость поддержат… — Сделал какую-то выписку.
Снова положил секретный список на внутреннюю обложку, макнул кисточку в клей, помазал форзац и сверху придавил тяжелым угольным утюгом. Облегченно вздохнул:
— Все налажено! Абгемахт! Были бы исполнители, а в России заказчики всегда найдутся. — И неожиданно вскочил со стула, громко заголосил и сделал несколько танцевальных движений:
Хава нагила, Хава нагила,
Хава нагила вэ-нисмэха,
Уру, уру ахим,
Уру ахим,
Бэлев самэах!
«Войну и мир» он положил вместе с двумя десятками других книг, которые никогда не читал, но которые нужны были для маскировки. Как знают сыщики и контрабандисты, найти под форзацем документ, не зная, что он там лежит, дело практически невозможное.
Секретный пакет
Дьявольский путь
Поцеловав в слюнявые губы Гершуни, обняв сподвижников и попрощавшись навсегда, террорист-любитель Степан Балмашов отправился в свой последний путь — к Мариинскому дворцу.
Чем ближе было место преступления, тем сильнее ощущал молодой человек ужас грядущего события. Хотя он еще не полностью осознавал глубину кровавого деяния, к которому приближался с каждым шагом, но он вдруг как никогда остро понял связь всего сущего на земле. Причиняя боль одному человеку, он приносил ее всем: своим родителям, вот этим детям, играющим в серсо, даже друзьям по партии, увеличивая тяжесть их греховности. Но как при падении с высоты нельзя остановиться, так и Балмашов, проклиная свои увлечения революцией, уже не мог выйти из этой дьявольской игры. Будучи по общим понятиям человеком порядочным, он решил доиграть партию до конца. Свою ставку он сделал, и этой ставкой была жизнь.
Ему казалось, что все прохожие смотрят на него с подозрением, и когда милая девчушка в шелковой шапочке, сидевшая на руках няни, махала рукой ему и что-то крикнула, то в этом крике послышалось: «Няня, переодетый дядя едет!»
При повороте к Мариинскому дворцу, как показалось Балмашову, городовой с подозрением уставился на него и даже поднял руку, сейчас наверняка подует в свисток, закричит: «Держите, злоумышленник ряженый!»
Но городовой при виде молодого офицерика всего лишь приложил руку к фуражке.
Собственно, чего бояться, если решил умереть? Главное — не опоздать к приходу Сипягина!
Часовой у ворот, видя офицера, взял «под козырек» и пропустил Балмашова. Тот отыскал дежурного офицера и сказал:
— Я прибыл из Москвы. Губернатор великий князь Сергей Александрович приказал мне передать лично в руки пакет Дмитрию Сергеевичу.
Дежурный офицер ответил:
— Дмитрий Сергеевич ровно в час прибудет. Вы можете мне передать ваш пакет, я за него распишусь.
— Мне бы лично, в руки…
Дежурного удивил просящий, неуставной тон адъютанта, но он лишь ответил:
— Тогда можете ждать в приемной на втором этаже или, это лучше, посидите в швейцарской. Там удобные кресла.
В швейцарской не было ни души. Лишь несколько шинелей висели на крючках. Балмашов встал у высокого окна, из которого хорошо были видны въездные ворота.
И вдруг, когда было без пяти час, распахнулись ворота и во двор вкатила карета. Балмашов видел, как кучер спрыгнул с козел и спустил ступеньки. Из кареты неспешно вылезал высокий лысоватый человек в статском костюме. Он за руку поздоровался с встречавшими его офицерами и в одиночестве проследовал к входу во дворец.
У Балмашова страшно застучало в висках, потемнело в глазах. Мелькнула мысль: «Может, уйти с миром отсюда, бежать от Гершуни куда глаза глядят?» Но он усилием воли отогнал эту мысль и поспешил в вестибюль, боясь упустить министра.
Выстрел
Министр внутренних дел Сипягин вошел в вестибюль Мариинского дворца. Он был весьма озабочен просьбой государя написать для него отчет о состоянии противоправительственных партий в империи и о мерах борьбы с ними.
Вдруг за спиной министра послышались торопливые шаги. Сипягин оглянулся. Выскочив из швейцарской комнаты, к нему почти бегом приближался молодой человек в форме адъютанта. В протянутой руке он держал пакет. Молодой человек, задыхаясь от движения и волнения, громко сказал:
